Читать книгу "17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера - Альберт Беренцев"

не хотел жать руку Гитлеру, вот только эта опция нам была недоступна из-за внутриполитических рисков…

Короче, мы ни о чем так и не договорились. Мы сейчас полностью зависели от ответов русских, англичан и американцев на нашу мирную инициативу. А те с ответами вообще не спешили.

Ну и вишенка на торте: мы так и не нашли ни настоящего Гитлера, ни Геринга, хотя перерыли весь Берлин. Зато убедились, что у нас с военного аэродрома Темпельхоф бесследно пропали шесть самолетов, вместе с летчиками.

И хорошо, если на самолетах сбежал не пойми куда Геринг, а если он еще Гитлера с собой захватил?

Вот этого мы все боялись, вот поэтому предложение Бека отправить в отставку актера Айзека и не встречало ни у кого понимания. Стоит настоящему Гитлеру объявиться — всему конец. Это же Гитлер фюрер и божество, это ему немцы поклоняются, а мы так — нелегитимная хунта.

Так что никакого жеста доброй воли мы так и не сделали, мы не смогли сойтись на том, какой именно жест нам сейчас нужен. А значит, война продолжалась, а значит, я пока что с задачей не справился.

Радовало одно: мои соратники по хунте против мира с СССР в целом не возражали. Они сожрали это, хоть и явно заработали изжогу. Вот тут я пока что выдохнул, тем более что поддержка Вермахта в вопросе мира с большевиками помогала мне избежать беспорядков в ᛋᛋ. Мои собственные люди пока что мрачно молчали. Но тут я не строил никаких глупых иллюзий. Понятно, что это лишь затишье перед бурей. Совершенно ясно, что как только начнутся реальные переговоры — эсэсовцы начнут бухтеть, и хорошо, если только бухтеть, а не действовать. А сами военные начнут бухтеть позже, когда Сталин озвучит свои условия, на которые Вермахт наверняка не пойдет. Вот тут была собака зарыта, даже не собака, а целое собачье кладбище, целый собачий скотомогильник!

Я прекрасно понимал, что самый опасный момент еще впереди, что начало переговоров — это еще самое простое. Реальная борьба развернется позже, уже во время переговоров.

Еще кучу времени мы потратили на мелкие договоренности между собой, вроде бы и малозначимые, но способные предотвратить большие проблемы в будущем. Например, было достигнуто соглашение, что ᛋᛋ не напрягает Вермахт, а Вермахт не напрягает ᛋᛋ, так что я без подписи Ольбрихта теперь не мог ни одного военного даже пальцем тронуть. Еще мы выпустили из концлагерей и тюрем несколько сотен антифашистки настроенных либералов и монархистов, коммунисты с социал-демократами, понятное дело, пока что остались в заключении, хотя Бек предлагал освободить и их.

Списки на освобождение предоставил Гёрделер и заверил всех нас, что с амнистированными не будет никаких проблем. Плюс мы, естественно, амнистировали всех без исключения священников, а еще я отменил инструкцию, запрещавшую моим эсэсовцам венчаться и отпеваться в церквях. Это уже все по требованию Ольбрихта, который от своих христианских убеждений не отступал ни на йоту.

И… И это было почти всё.

Далее, так толком и не разобравшись с миром и внутренней политикой, мы приступили к войне, но вот тут я уже был вынужден только помалкивать, иногда вежливо кивать и на всякий случай блокировать все предложения Ольбрихта. Ибо в войне я разбирался откровенно слабо. Но я знал одно: Ольбрихт и Бек достаточно умны, так что вполне способны если не победить во Второй Мировой (это вряд ли), то нанести противникам Германии ряд поражений и добиться тем самым для себя выгодной позиции на переговорах. Мне такое было не нужно, так что я встал на рога и сопротивлялся инициативам генералов, как мог.

Несмотря на это, было одобрено предложение Ольбрихта — перебросить часть войск в помощь итальянцам на Сицилию, а Манштейну на восточном фронте приказать встать в оборону, отменив указания фюрера контрнаступать любой ценой.

Я понятия не имел, насколько эти предложения выгодны для СССР, так что тут просто отмолчался. Зато инициативы Ольбрихта втянуть в войну на нашей стороне Турцию, устроив провокацию, или создать марионеточные государства в Польше, Прибалтике, Белоруссии, Украине (призвав местное население в Вермахт) я заблокировать смог.

Мне это было легко, Гиммлер же ненавидит славян и прибалтов, это всем известно. Так я смог помешать генералам усилить Рейх миллионами новых солдат. Пусть даже этот план Ольбрихта был эфемерным, пусть даже он потребовал бы год на реализацию, но все же тут я не дал генералу развернуться.

Маленькая, но победа для меня.

Тем более, что готовиться всегда нужно к худшему. Я не знал, когда закончится война, и никто теперь не знал. Может и никакого мира не будет? Вот тогда я точно сделал все правильно, помешав Ольбрихту наладить дела в Рейхе…

С последнего совещания я вышел выжатый, как лимон. Даже не просто как выжатый лимон, но лимон потом еще и раздавленный бетонным блоком.

И в голове у меня вертелась только одна мысль — про Ночь длинных ножей. Гиммлер же однажды уже перебил оппозиционеров, еще до войны, за одну ночь. Правда тогда он действовал с санкции Гитлера, но сейчас-то Гитлера уже нет…

Я понимал, что скорее всего в силовом конфликте с военными проиграю, но я правда не видел иного выхода. Эдак мы войну закончим даже не в 1945, а натурально в 1955. Я попал в мир, где этот самый мир банально никому не нужен, где все уже настолько увлеклись войной, что серьезно не допускали даже самой возможности мира — ни Вермахт, ни антигерманская коалиция…

Тут вообще кто-нибудь, кроме меня, хочет переговоров? Не похоже. Все выглядит иначе: переговоры для всех, что для противников Рейха, что для немецких генералов — лишь повод потянуть время, чтобы оценить новую геополитическую реальность.

Конечно, у меня был еще один вариант — союз с главнокомандующим Беком против Ольбрихта. И этот вариант был бы идеален. Ибо Бек, единственный здесь кроме меня, был готов если не на любые жертвы, чтобы покончить с войной и нацизмом, то на многие. И он, как и я, торопился.

Вот только это был вариант для меня, если бы я сам не был Гиммлером. А Гиммлеру не верили. Военные меня искренне ненавидели и презирали, я видел это по их глазам. Бек ни на какие переговоры со мной поверх головы Ольбрихта не пойдет никогда.

А усугублялось всё тем, что я ни хрена не знал — ни военного дела, ни имен людей, которых мы обсуждали на совещаниях, ни международного положения, ни даже простейших бытовых вещей!

В общем