Читать книгу "Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу"

нижнюю юбку под выпускное платье, и почти каждый покупатель подарил по монетке в пять или даже в десять центов с наставлением «Только не останавливайся на достигнутом» или чем-то в таком духе.

И вот, вопреки всем опасениям, настал этот особый день, и я вскочила с кровати с первыми петухами. Распахнула заднюю дверь, чтобы разглядеть получше, но Мамуля тут же одернула меня:

– Сестра, отойди от двери и надень халат.

Очень хотелось, чтобы память о том утре осталась со мной навеки. Солнечный свет был, как и я, молод, день не достиг напористой зрелости – до этого оставалось несколько часов. Босиком, в халатике, я выскочила на задний двор, сказавшись, что хочу проведать свою молодую фасоль, а сама встала, впивая ласковое тепло, и возблагодарила Бога за то, что, несмотря на все содеянное мною зло, он позволил мне дожить до этого дня. Я была фаталисткой, боялась, что внезапно умру и не будет у меня возможности подняться по ступеням в актовом зале и с должным изяществом получить свой заслуженный аттестат. Господь в его несказанной милости даровал мне отсрочку.

Вышел Бейли, тоже в халатике, подал мне коробочку, завернутую в рождественскую подарочную бумагу. Сказал, что деньги на этот подарок копил несколько месяцев. Похоже было на коробку с шоколадом, но я знала: Бейли не станет копить деньги, чтобы купить конфет – у нас их и так под самым носом сколько угодно.

Своим подарком он гордился не меньше, чем я. Оказалось, это сборник стихотворений Эдгара Аллана По (или Эапа, как называл его Бейли) в переплете из мягкой кожи. Я открыла «Аннабель Ли», мы ходили туда-сюда вдоль грядок, ощущая между пальцами ног прохладную пыль, и декламировали прекрасные и печальные строки.

Мамуля приготовила воскресный завтрак, хотя и была пятница. После молитвы я открыла глаза – и увидела у себя на тарелке часики. День выдался лучше некуда. Все проходило без сучка без задоринки, я все делала правильно без всяких напоминаний, мне ни за что не попало. К вечеру я так разволновалась, что толку от меня по хозяйству было мало, но Бейли вызвался сделать все за меня, прежде чем принимать ванну.

За несколько дней до того мы написали специальное объявление для Лавки, и вот свет погас, а Мамуля повесила на дверную ручку кусок картона. Там было старательно выведено: «ЗАКРЫТО. УШЛИ НА ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР».

Платье сидело идеально, все сошлись на том, что я в нем похожа на солнечный лучик. Мы зашагали вверх по склону к школе, Бейли – сзади, с дядей Вилли, тот все бормотал: «Ступай вперед, Младший». Ему хотелось, чтоб Бейли ушел вперед с нами – он конфузился из-за того, что двигается так медленно. Но Бейли сказал: пусть дамы идут вместе, а мы, мужчины, будем замыкающими. Мы все над этим вежливо посмеялись.

Из темноты, точно светлячки, то и дело выпархивали школьники помладше. Их платьица из папиросной бумаги и крылья как у бабочек не подходили для бега: до нас то и дело доносился сухой шорох рвущейся бумаги, а за ним – расстроенное «Ай-ай».

Школа так и искрилась радостью. Снизу окна казались холодными, неприветливыми. На меня вдруг накатило чувство, что мы не ко времени, и, если бы Мамуля не взяла меня за руку, я наверняка отстала бы и присоединилась к Бейли и дяде Вилли – а может, даже пристроилась бы следом. Мамуля отпустила несколько незамысловатых шуток – мол, у меня ноги к земле примерзли, – а потом потащила меня вперед, к ставшему незнакомым зданию.

Когда мы добрались до лестницы, ко мне вернулась уверенность. Вот мои «взрослые» друзья – выпускной класс. Волосы зачесаны назад, ноги смазаны маслом, на всех новенькие платья с заутюженными складками, у всех свежие носовые платки, маленькие сумочки – все пошито дома. Ну и задирали же мы все носы. Я присоединилась к друзьям и даже не посмотрела, как родные отправились искать места в переполненном зале.

Школьный оркестр заиграл марш, один за другим вошли все классы – все было отрепетировано заранее. Мы стояли перед своими стульями, каждый на заранее оговоренном месте, и после сигнала дирижера хора мы сели. Едва мы устроились, как оркестр заиграл гимн Соединенных Штатов. Мы опять встали и запели, а потом прочитали Клятву Верности. Краткий миг постояли, и вот дирижер и директор подали нам сигнал – как мне показалось, немного нервный, – что можно сесть. Выполнять эту команду нам было настолько непривычно, что отрепетированный, отлаженный процесс дал сбой. Целую минуту мы нашаривали стулья, неуклюже сталкиваясь друг с другом. В моменты душевного напряжения привычки порой меняются, порой обостряются, и вот, разнервничавшись, мы подсознательно следовали привычному сценарию всех собраний: гимн Соединенных Штатов, потом – Клятва Верности, потом – песня, которую все известные мне чернокожие называют негритянским национальным гимном. Всё – в одном ключе, с равным пылом; как правило, выходило очень дружно.

Когда я наконец нашарила свой стул, на меня накатило предчувствие, что дальше будет только хуже. Случится что-то неотрепетированное, непредвиденное – и мы предстанем в неприглядном виде. Отчетливо помню, что совершенно сознательно выбрала местоимение. Именно «мы», все выпускники, весь коллектив, к которому я все еще принадлежу.

Директор поприветствовал «родителей и друзей» и попросил священника-баптиста начать общую молитву. Она оказалась краткой и бодрой – на миг мне показалось, что все вернулось на гладкий и предсказуемый путь. Однако, когда директор вышел на кафедру, он заговорил другим голосом. Звуки всегда производили на меня глубочайшее впечатление, а голос директора я особенно любила. По ходу собраний он ослабевал, истаивал, падал в аудиторию. Поначалу я не собиралась его слушать, но любопытство мое разыгралось, и я выпрямилась, приготовившись ничего не пропустить.

Он заговорил про Букера Вашингтона, нашего «великого покойного лидера», который говорил, что мы должны быть едины, как пальцы одной руки, и так далее. Потом добавил несколько невнятных высказываний про дружбу и как все добрые люди должны оделять дружбой тех, кому в жизни повезло меньше, чем им. Тут голос его почти угас, истончился. Так река превращается в ручеек, а потом – в струйку. Но вот он прочистил горло и произнес:

– Сегодня перед нами выступит наш друг, который приехал из Тексарканы, чтобы обратиться к вам с приветственным словом, но, сообразуясь с расписанием поездов, ему придется, как говорится, «выступать на бегу».

Он добавил, что мы всё понимаем и хотим, чтобы оратор знал: мы чрезвычайно признательны за то, что он счел возможным уделить нам время, и еще что-то