Читать книгу "Мотылек и Ветер - Ксения Татьмянина"

Почему-то мне казалось, что попади мы с Юргеном в такой «шалаш», он бы отнесся проще. Он бы улыбнулся мне, как сейчас, и сказал точно также: «все вокруг может быть каким угодно и где угодно, дом там, где ты — мой любимый человек».

— Ты чего, милая?

— Да так, вспомнила.

Никогда не сравнивала. До этой минуты — ни разу. Даже на задворках мысли не всплывало: «А вот с Петером было иначе». Та жизнь — брак, быт, постель, деньги, — отвалились и дрейфовали в прошлом отдельным и чужим куском, как будто ко мне не имеющим никакого отношения. Отвалились так, как будто та жизнь была такой же ненастоящей и придуманной, как и то вранье, которым я «кормила» окружающих совсем недавно.

Но это не так. Та жизнь была. И в ней мне было плохо. Я теперь вижу, как ведет себя человек, который любит, как заботится, как сам от счастья светится, как готов и брать, и делиться всем. А с Петером — самообман? Иллюзия семьи, мечта о семье, притягивание за уши, закрывание глаз, нежелание слышать «звоночки» болезненных отношений. Я так сильно хотела быть любимой, любить самой, сплести свое семейное гнездышко, что отказывалась видеть правду — Петер не любил меня никогда. Я его по-настоящему — тоже. Семьи не было.

К Юргену за считанные дни я приблизилась сильнее, чем за все время — к Петеру. На сравнении я поняла свою вину и ошибку, ведь сейчас я чувствую подлинное — любовь, тепло и душевность, как от Юргена, так и в своем сердце.

Люблю? Не важно, сколько там дней набежало, — люблю?

Я смотрела на Юргена. Он не уточнил, что я там вспомнила. Замолчал, в полуожидании, помешивая суп в плошке. В нем виделась готовность выслушать и готовность сменить тему. А я молчала, проваливаясь в чувство горечи. Я виновата не только в смерти моего малыша, но и в том, что наделала кучу других ошибок. Со всеми — с родителями, с сестрой, с Петером. Я заслуживаю наказания за все, а не счастья.

— Ирис?

Права не имею. Ни на улыбки, ни на радости, ни даже на эту похлебку, сваренную вместе. Юрген размылся. Я не сдержалась, скривилась от подступивших слез. Захотелось сбежать и спрятаться, хоть в ванной, только бы не портить ему окончательно удовольствие от первого семейного обеда.

— Иди сюда, мотылек. — Он сгреб меня со стула, прижал к себе. — Хочешь, — скажи почему, не хочешь — так поплачь. Я рядом.

— Нельзя мне все это… не заслуживаю, Юр. Даже… хотеть счастья — преступление.

Юрген переждал мои всхлипы, потерся щекой о затылок. Я не обняла его, а вся собралась, как в одну точку, уткнувшись и ладонями и лицом ему в грудь. Через какое-то время услышала его голос, тихий и виноватый:

— Прости, Ирис. Это я передавил тебя своей эйфорией, а с разбегу горя не преодолеть, не перепрыгнуть из одного состояния в другое. Ничто не преступление: ни плакать, ни радоваться. В тебе сейчас боль говорит, которая накопилась без выхода.

Да, у меня были приступы слез. Я так и жила, — несколько дней держалась, притворялась, бегала на вызовы и убивала время бездумно, а потом выла, в подушу, закрывшись в своей комнатке. Силы кончались, чувства тупились и острота уходила. Сейчас тоже самое, только толчком послужили мысли о прошлом.

— Я все испортила. Я… понимаю, это накатило. Это… как ты вытерпишь, если я всю жизнь так?

— Конечно, никаких футболок не хватит… Девочка моя, родная, ну ты что спрашиваешь? Какое вытерпишь? Все бы отдал, если бы смог хоть немного себе забрать твоей боли, когда ты плачешь. Это и останется насовсем. Память тела и память сердца, всю жизнь, как шрам, тянуть будут. — Вздохнул, помедлил и зашептал: — Ирис, я никак не знал твоего ребенка — не держал руки на животе, не видел ни при рождении, ни после скорой смерти, но он — твоя частичка. Я люблю тебя и люблю его, как часть тебя. Мне не все равно. И обнимать тебя буду всегда, и утешать тоже. Прошу, никогда не думай про «испортила» и «терпишь».

Юрген разволновался и голос немного сел. Из-за близости к нему, показался совсем глухим, грудным и тяжелым. Я заплакала снова, сильно и не сдерживая скулежа. То, что он сказал, освободило внутреннее, как цепное звено раскололо и свободнее стало. Казалось, что и так уже рядом с ним могу в полную силу вдохнуть, но нет — еще были путы. Кандалы одиночества, из тех, когда страдание не разделить ни с кем. А он — взял. Разделил. Дал почувствовать, что я не одна в черноте.

— Прости, Юрка.

За нытье, за слабость и неуверенность. За депрессию, за проблемы, за то, что еще не скоро в твою жизнь придут безоблачные дни. Вслух сказала только первые два слова, «за что» — умолчала. Он не стал спорить:

— Если тебе это нужно, то прощаю.

На собрание вышли вовремя. Я умылась, закуталась в шарф до самых глаз, надеясь, что свежий холодный воздух убавит опухлость век и нареванность. Но вместе не дошли даже до остановки — импульс толкнул меня в солнечное сплетение и я в растерянности остановилась посреди тротуара, затормозив и Юргена. Шла под руку с ним.

— Ближайший в ремонте обуви, бежим!

Юрген сразу догадался, что случилось, а свой квартал знал лучше, опередив мою нерасторопность — где я, где ближайший ход, и в какую сторону двигаться. На бегу нашарила в кармане блокнот и откинула обложку. Имя, адрес.

— У восточного старосты встретимся. Если меня самого на другой вызов не кинет сейчас, то я через сорок минут буду на месте.

— Да, поняла…

Будка, пристроенная к жилому дому, облупилась от непогод и старинный рисунок башмачника выцвел. Кто-то делал для себя, старался, подходил с душой к оформлению. Но хозяин либо умер, либо разорился, и пристрой пустовал не первый год. Окна забиты фанерой, на двери висячий замок.

— Стой, это что?

— Что?

Время уплывало, но Юрген все равно задержал меня за руку, в которой держала блокнот. Первый листок, тот, что большим пятном растекшейся крови, так и оставался на месте — не вырванный и не исчезающий сам по себе.

— Потом, Юрка! Горит же!

Быстрый поцелуй, и я рванула на себя легкую дверцу будки. Перешагнула пространство и оказалась в большой комнате.

Строки

Зал квартиры, сложенный стол, за которым сидели две старшие дочери. Диван и кресло, где разместились сыновья, и табуретка с кухни — для младшей.

История семьи свалилась на меня сразу и я ментально оглохла от массы чужих жизней, чувств и обид. Они собрались здесь вместе только потому, что нужно принять решение — кому заботится о больной пожилой матери. Сознание выкристаллизовало суть: каждому было, что вспомнить плохого из детства, у каждого проблемы, неврозы, зависть, обделенность и яростное нежелание никак не касаться проблем. В воздухе буквально застыли реплики: «То есть, она меня била, а теперь должен…», «С восемнадцати выгнала, без копейки, мол, живи сама, а я ей няньку оплачивай…», «Она мне чужой человек. Перестала общаться, как я замуж вышла за «не ровню», «Столько лет и не вспоминала, теперь ждет благодарности и заботы…». Обиды, слоями висели в пространстве, словно густой туман, скопившийся по загадочной причине в комнате.