Читать книгу "Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений - Дэвид Харви"

Хуже всего то, что, хотя постмодернистское мышление и открывает радикальную перспективу путем признания аутентичности других голосов, оно тут же лишает эти голоса доступа к более универсальным ресурсам власти, загоняя их в гетто непрозрачной инаковости, специфичности той или иной языковой игры. Тем самым эти голоса (женщин, этнических и расовых меньшинств, колонизированных народов, безработных, молодежи и т. д.) лишаются силы в мире асимметричных отношений власти. Языковая игра международных банкиров может казаться нам непроницаемой, похожей на кабалу, но с точки зрения властных отношений это не приравнивает ее к столь же непроницаемому языку чернокожего гетто.

Риторика постмодернизма опасна, поскольку она избегает конфронтации с реалиями политической экономии и спецификой глобальной власти. Показательна наивность выдвинутого Жаном Франсуа Лиотаром «радикального предложения» о том, что открытие банков информации для всеобщего доступа якобы является прологом к радикальным реформам (как если бы у каждого из нас был одинаковый потенциал использовать эту благоприятную возможность). Это предложение демонстрирует, что даже самые убежденные постмодернисты в конечном счете сталкиваются с необходимостью либо делать какие-то универсализирующие жесты (подобно призыву Лиотара к некоей исконной идее справедливости), либо, как Жак Деррида, уходить в тотальное политическое молчание. Обойтись без метатеории невозможно. Постмодернизм просто загоняет ее в подполье, где она продолжает действовать в качестве «уже бессознательной эффективности» [Jameson, 1984b; Джеймисон, 2019].

Поэтому я согласен с позицией Терри Иглтона, отвергающего позицию Лиотара, для которого «не может быть разницы между истиной, властью и риторической соблазнительностью; властью обладает тот, кто владеет наиболее обтекаемым языком или самой колоритной историей». Восьмилетнее правление харизматического рассказчика[55] в Белом доме свидетельствует о том, что эта политическая проблема исключительно устойчива, а постмодернизм подходит на опасно близкое расстояние к участию в эстетизации политики, на которой он основан. Это возвращает нас к самому исходному вопросу. Если и модерн, и постмодерн выводят свою эстетику из некоего рода борьбы с фактом фрагментации, эфемерности и хаотического потока, то, по всей видимости, очень важно установить, почему данный факт должен был оказаться столь устойчивым аспектом современного опыта на протяжении столь длительного промежутка времени и почему начиная с 1970 года интенсивность этого опыта кажется настолько мощно сконцентрированной. Если единственное, что с определенностью можно сказать о модерне, это его неопределенность, то в таком случае, несомненно, следует уделить существенное внимание тем социальным силам, которые порождают подобное состояние. Именно к этим социальным силам мы теперь и обратимся.

Часть II. Политико-экономическая трансформация капитализма конца ХХ века

Промежуток между разложением старого и формированием и установлением нового занимает переходный период, который всегда с неизбежностью должен быть временем неопределенности, неразберихи, ошибок, дикого и яростного фанатизма.

Джон Колхаун

Глава 7. Введение к части II

Если в политической экономии капитализма конца ХХ века произошла некая трансформация, то нам следует установить, насколько глубоким и фундаментальным могло быть это изменение. Знаков и символов радикальных изменений в трудовых процессах, потребительских привычках, географических и геополитических конфигурациях, во власти и практиках государства и т. д. предостаточно. Однако мы, люди Запада, по-прежнему живем в обществе, где производство ради прибыли остается основным организующим признаком экономической жизни. Поэтому требуется каким-то образом представить все сдвиги и крутые повороты, имевшие место начиная с первой крупной послевоенной рецессии 1973 года, не упуская из виду тот факт, что базовые правила капиталистического способа производства продолжают действовать в качестве инвариантных формообразующих сил историко-географического развития.

Язык описания и, следовательно гипотезы, которые я буду при этом использовать, предполагают рассмотрение недавних событий в качестве перехода в режиме накопления и связанного с ним способа социального и политического регулирования. Представляя предмет таким образом, я прибегаю к языку определенного теоретического направления, известного как «школа регуляции». Ее основные тезисы, заложенные Мишелем Альеттой [Aglietta, 1979] и развитые Аленом Липицем [Lipietz, 1986], Робером Буайе [Boyer, 1986a; 1986b; Буайе, 1997] и другими авторами, можно вкратце суммировать следующим образом. Понятие режима накопления «описывает долговременную стабилизацию распределения чистого продукта между потреблением и накоплением; это подразумевает определенное соотношение между трансформацией условий производства и условий воспроизводства наемных работников». Та или иная система накопления может существовать в силу того, что «она обладает целостной схемой воспроизводства». Однако проблема заключается в том, чтобы включить поведение всевозможных субъектов – капиталистов, рабочих, государственных служащих, финансистов, а также всех иных политико-экономических агентов – в определенную конфигурацию, которая будет поддерживать функционирование режима накопления. Поэтому должна присутствовать «некая материализация режима накопления, принимающая форму норм, навыков, законов, регулирующих сетей и т. д., которые обеспечивают единство данного процесса, то есть необходимый уровень соответствия поведения индивидов схеме воспроизводства. Этот корпус усвоенных правил и социальных процессов называется способом регуляции» [Lipietz, 1986, р. 19].

Такого рода терминология полезна прежде всего в качестве эвристического инструмента. Она концентрирует наше внимание на сложных взаимоотношениях, навыках, политических практиках и культурных формах, которые позволяют очень динамичной и, следовательно, нестабильной капиталистической системе приобрести необходимое подобие порядка, чтобы связно функционировать по крайней мере в течение некоторого периода времени.

Внутри капиталистической экономической системы присутствуют две масштабные проблемные области, относительно которых необходимо прийти к согласию, чтобы эта система оставалась жизнеспособной. Первое из этих затруднений проистекает из анархичных свойств рыночного ценообразования, а второе – из необходимости масштабного контроля над тем способом использования рабочей силы, который гарантирует добавленную стоимость в процессе производства, а значит, и положительные прибыли для максимально возможного количества капиталистов.

Если обратиться к первой проблеме, то рыночные принципы ценообразования, как правило, предоставляют бесчисленные и крайне децентрализованные сигналы, которые позволяют производителям соотносить решения об объеме выпуска продукции с потребностями, нуждами и желаниями потребителей (в зависимости, разумеется, от ограничений в части бюджетов и издержек, которые влияют на обе стороны в любой рыночной сделке). Однако знаменитой «невидимой руки» рынка Адама Смита самой по себе никогда не было достаточно, чтобы гарантировать капитализму стабильный рост, даже в том случае, когда надлежащим образом функционировали базовые институты (частная собственность, обязательное выполнение контрактов, эффективное управление финансами). Требуется определенная степень коллективного действия – обычно речь идет о государственном регулировании и вмешательстве, – чтобы компенсировать провалы рынка (такие как не включаемый в издержки производства ущерб природной и социальной среде), предотвращать чрезмерную концентрацию рыночной власти, сдерживать злоупотребление монопольными привилегиями там, где подобных привилегий невозможно избежать (в таких сферах, как, например, транспорт и коммуникации), обеспечивать коллективные блага (оборона, образование, социальная и физическая инфраструктура), которые нельзя произвести и продать на рынке, а также предпринимать меры предосторожности от неуправляемых катаклизмов, возникающих в результате спекулятивных скачков, аномальных рыночных сигналов и потенциально негативного взаимодействия между ожиданиями предпринимателей и сигналами рынка (проблема самосбывающихся пророчеств в функционировании рынка). На практике коллективные воздействия, осуществляемые государством или другими институтами (религиозными, политическими, профсоюзными, деловым сообществом и культурными организациями), наряду с реализацией господствующих рыночных сил в лице крупных корпораций и других могущественных институтов, оказывают очень существенное влияние на капиталистическую динамику. Это воздействие может быть прямым (например, директивно устанавливаемый уровень зарплат и контроль над ценами) или косвенным (например, скрытая реклама, убеждающая в новых представлениях о базовых жизненных потребностях и желаниях), однако в сухом остатке мы получаем формирование определенной траектории и определенного типа капиталистического развития такими способами, которые невозможно понять с помощью простого анализа рыночных трансакций. Кроме того, свою роль в формировании способов потребления и жизненных стилей играют социальные и психологические склонности, такие как индивидуализм и потребность в личной реализации путем самовыражения, стремление к безопасности и коллективной идентичности, необходимость приобретения самоуважения, статуса и некоторых других признаков индивидуальной идентичности. Достаточно лишь внимательно поразмышлять над целым комплексом сил, задействованных в быстром распространении массового производства автомобилей и владения ими, чтобы ясно осознать множество социальных, психологических, политических и все более конвенционально понимаемых экономических смыслов, которые связаны с одним из главных секторов роста капитализма ХХ века. Достоинство «школы регуляции» заключается в том, что она делает акцент на рассмотрении всего комплекса отношений и установок, которые вносят свой вклад в стабилизацию роста производства и объединяют распределение дохода и потребления в конкретных исторических времени и месте.