Читать книгу "Сто чудес - Зузана Ружичкова"

По-прежнему смеясь, офицер ответил:

– Я просто зашел узнать, как у тебя дела.

Потом я узнала, что этот человек работал с доктором Менгеле и принадлежал к числу нескольких нацистов, забредавших в детский барак, который был единственной отдушиной во всем лагере.

Когда эсэсовец ушел, Фреди подал мне знак тоже выйти, и я побежала к матери в состоянии сильнейшей тревоги. Я рассказала ей хорошие новости и принялась считать дни до того момента, когда смогу опять прийти к Фреди и ощутить, что в мире еще осталось что-то хорошее.

Фреди, как всегда, сдержал обещание. Когда истек срок карантина, я поспешила к нему в пальто тети, и, к моему восторгу, он добился для меня разрешения работать вместе с ним, как раньше. Слишком молодая и неопытная, чтобы считаться учительницей из тех, кого он выбрал среди попавших в лагерь интеллектуалов, я стала помощницей учителя, hilfsbeträuerinnen. Это значило, что я могла возиться с младшими детьми и проводить время с подругами – Зузаной и Даной.

Даже в Биркенау, работая на Фреди, мы могли вести нечто подобное нормальному образу жизни. Я отвечала за группу малышей от четырех до семи лет, но дети от семи до двенадцати иногда тоже присоединялись к нам. Я уверена, что дети постарше подозревали, что всем нам угрожает опасность, но зато остальные пребывали в безоблачном расположении духа. Они верили, что мы ожидаем отправки в трудовые лагеря где-то на востоке. Им хотелось поиграть на улице, но это запрещалось, поэтому мы прилагали все усилия, чтобы развлечь их: рассказывали им сказки, читали детские стихи и пели. Я разучивала с ними песни вроде London’s Burning, совсем как мой отец со мной, еще несколько немецких песенок и французскую Aloutte, Gentille Aloutte. Мы танцевали и рисовали для них, следили за их поведением и воспитывали, как раньше.

Книг было мало, но каждый из нас помнил любимые стихи или отрывки прозы наизусть, и мы читали их детям, а когда Фреди удавалось заполучить бумагу и карандаши, мы записывали их. Его способность изыскивать средства и возможности казалась невероятной. По памяти мы преподавали историю и географию, цитировали сатирические отрывки чешских драматургов и актеров Иржи Восковеца и Яна Вериха. Мы даже сумели устроить постановку пьесы «Манон Леско», созданной чешским поэтом Витезславом Незвалом, когда кто-то принес текст.

Фреди приходил в детский барак около шестнадцати часов, отработав дневную норму где-то еще в лагере. Хотя он уже бывал вымотанным, он всегда испытывал удовольствие, глядя на нас, и помнил всех детей по именам. Часто он брал рекордер и играл какую-нибудь песню. Ежедневно он учил детей новой песне на чешском, иврите или на английском – всегда новой, и некоторые я запомнила. Тогда наш день превращался в праздник, которого мы ждали с утра.

Одним из лучших творений Фреди стал музыкальный спектакль по «Белоснежке», в котором он использовал некоторые из этих песенок. Текст для спектакля он написал по-немецки и сам, конечно же, играл принца, а прекрасная и талантливая юная певица-сопрано – Белоснежку. Младшие дети играли гномов, а дурные персонажи истории изображались наподобие эсэсовцев. Мы все понимали это. Премьера вызвала переполох, целое событие, и некоторые охранники пришли на премьеру, а с ними и доктор Менгеле, который аплодировал самым восторженным образом. Эсэсовцам, как и мне, детский барак казался милым видением какого-то другого мира.

Частью договоренностей Фреди с нацистами стало его согласие на их требование, чтобы дети учили немецкий и могли, таким образом, понимать приказы, поэтому воспитанники Фреди освоили несколько ключевых фраз и несколько песен и стихотворений, которые повторяли в случае, если кто-то из старших офицеров СС заходил поинтересоваться, насколько они продвинулись.

То, что я находилась в этом бараке, спасло мне жизнь и рассудок. Ежедневно я могла ускользнуть в другой мир от ужасных перекличек по утрам и вечерам и от жизни впроголодь на том же скудном и скверном пайке, что и остальные. Моя кожа загрубела от грязи и болела из-за расчесывания. Нам редко удавалось помыться, и то в холодной или тепловатой воде, так что и наша одежда, и наши тела источали зловоние. Я завидовала изящным и чистым юбкам и блузкам женщин СС. Мне тоже хотелось быть чистой.

Раз в месяц нас водили в баню, сооружение, где в самом начале нас подвергли санитарным процедурам и татуировали. Никто не знал, что заструится на нас из труб – вода или газ, так что наш гигиенический опыт тоже был страшным. Мы спрашивали у служащих, действительно ли нас ожидает именно душ. Они смеялись, острили и говорили: «А вот и увидите!» Нам давали полотенца и по маленькому бруску мыла, а потом голых загоняли толпой в душевые, где и вправду текла вода, хотя и понемногу и недолго. Но предшествовавшее тревожное ожидание было мучением, мы никогда не знали наверняка.

Фреди, среди прочего, позаботился о лучшем питании для детей: немного маргарина или мармелада помимо хлеба и супа. Он завладевал посылками Красного Креста и родственников, адресованными тем, кто уже погиб от газа. Наш рацион пополнялся добавочным кусочком хлеба, иногда – салями или консервированной рыбой.

И все же мы жили в тени надвигавшейся смерти, наши ноздри забивал ее запах, а горло – прах убитых. Огни печей виднелись днем и ночью, мы постоянно становились очевидцами жестокостей. Разговоры обо всем этом не смолкали, особенно среди ровесников. Некоторые даже отпускали шутки. И мы помнили об огнях крематориев и не могли не говорить о них, особенно в те дни, когда запасы газа иссякали. Их мы боялись больше всего, потому что тогда людей бросали в ямы, обливали сверху бензином и поджигали. В лагере жила извращенная надежда на то, что газа хватит.

Каждый вечер я возвращалась к матери столь же усталая, как и она от бритья и вычесывания вшей. Но когда мы, изможденные, ложились спать, мне снились газовые камеры, и я просыпалась с криком и плачем.

– Мама, я не хочу умирать! – всхлипывала я, когда она убаюкивала меня в объятиях, давая выплакаться. Со мной мама оставалась сильной. У нее был несгибаемый характер. Мне недоставало ума понять, что я лишь увеличиваю ее страдания, но, с другой стороны, я ничего не могла с собой поделать и все время мучилась от страха.

НАС пугали безукоризненно одетые люди, отвечавшие за проведение геноцида. Они часто заглядывали в детский барак, улыбаясь и выбирая новые жертвы. Фреди держался с достоинством и вел себя с ними как равный по социальному слою, воспитанию и уму.

Однажды явились врачи измерять головы детей особыми инструментами. Они записывали точные данные перепуганных ребятишек, выстроенных в ряд перед ними. Эти врачи проверяли расистскую теорию, согласно которой очертания наших голов отличаются от абриса голов гоев и свидетельствуют о неполноценности.

Когда пришел Фреди и увидел, чем они заняты, он набросился на врачей:

– Прекратите! Неужели вам не стыдно за то, что вы верите подобной чепухе?

Он отослал их прочь.

Другим визитером был сам доктор Менгеле, который всегда улыбался, болтая с детьми, сажал их к себе на колено и хотел, чтобы они называли его «дядей». Много позже я сказала Виктору, что, встретив Менгеле при иных обстоятельствах, он, вероятно, с удовольствием выпил бы бокал вина в компании симпатичного, хорошо образованного доктора и они прекрасно побеседовали бы о музыке, медицине или литературе. То же касалось и помощника Менгеле Фрица Кляйна, которому было под шестьдесят и который мог похвастаться великолепной шевелюрой на маститой голове. Он походил на человека, который готов послушать Баха или поговорить о Гете, но был пылким антисемитом. Хуже не придумаешь. Ожидаешь зверства от примитивного создания, но не от интеллектуала. Поэтому я и не могу считать этих мясников людьми.