Читать книгу "Буковски. Меньше, чем ничто - Дмитрий Хаустов"

Собственно, американский трансцендентализм и оказался в истории американской культуры таким перепри-своением Просвещения, а вместе попыткой пойти много дальше него. Трансценденталисты прекрасно знали о всех тех идеях и модах, которые составили базу для европейской интеллектуальной жизни последних веков. Однако они не хотели всё это повторять. Имея эти идеи и моды в виду, трансценденталисты стремились выработать новые, собственно американские культурные основания – такие, которые могли бы вступать в равный диалог с европейскими, в чем-то учиться у этих последних, но ни в коем случае не копировать их в слепом подражании. Отцы-основатели дали Америке политическую независимость. Спустя чуть более чем полвека трансценденталисты искали для своей страны независимости культурной, интеллектуальной, художественной.

Лидер движения – Ральф Уолдо Эмерсон – успешно синтезировал в своей мысли собственно американское[106], колониальное пуританское и квакерское, начало с началом европейского Просвещения. Примечательно, что оба начала оказываются по сути своей минималистскими.

Так, традиционная американская религиозность усматривает в человеческой жизни и в жизни целого общества множество лишних и отвлекающих элементов, от которых надо избавиться и освободить таким образом истинного внутреннего человека, независимую нравственную единицу, сбросившую груз мира сего и этим приблизившись к спасению.

Просвещение же идет совсем другим путем, но также посредством отрицания, анализа и очищения: необходимо вымести из человеческой головы всяческий сор идеологических, и прежде всего именно религиозных, заблуждений, освободив таким образом истину человека, познанную научно – как некий элементарный естественный факт, чуждый всякой фантазии.

В обоих случаях ищут некую минимальную истину, некоего остаточного, атомарного и далее не редуцируемого человека, до которого можно добраться только путем методического (в одном случае с помощью исповедальных и молитвенных практик, в другом – с помощью научных инструментов) отбрасывания всего лишнего.

Поразительным образом, столь непримиримые в миру, в теории религия и наука очень походят друг на друга своим ярко выраженным редукционизмом: первая призывает отбросить всё лишнее в бытовой человеческой жизни – что фигурирует под условным широким классом «суеты сует» – и добраться до подлинно духовного ядра в человеке, вторая же призывает отбросить всё лишнее в сфере фантазии и идеологии, оставив лишь грубо фактическое, материальное и телесное бытие естественного человеческого существа. Именно в синтезе лучше всего выступают их общие пункты.

Вместе с тем нетрудно понять, почему Эмерсон, автор этого синтеза, также ценил неортодоксальную христианскую мистику, а также разнообразные восточные учения, и прежде всего индийские, которые по линии минимализма подчас заходили значительно дальше традиционной европейской религии и Просвещения. Восточная мудрость без церемоний редуцирует к пустоте не только отдельные, но вообще всякие проявления человеческого мира, направляя всё свое внимание на абсолютное Ничто. Увлекавшийся «Бхагавадгитой», Эмерсон, впрочем, так далеко не заходит. Он не намерен терять человека в нигилистической пустоте, напротив, задача его – отыскать то интимное и нередуцируемое, что послужит еще большему и более надежному утверждению человека в мире. Поэтому христианство и Просвещение ему значительно ближе восточной экзотики.

Для Эмерсона, синтезирующего оба пути, истинный в своей минимальности человек обнаруживается одновременно и через религиозное, и через научное очищение – как иногда говорят в Америке, всё сойдет. Данный синтез формально копирует европейскую идеалистическую схему – вспомним здесь хотя бы Шеллинга, – призванную соединить, по видимости, противоположные области религии и науки как одинаково истинные и необходимые для построения Абсолюта. Получается замечательный парадокс: для нахождения синтетического и всеобъемлющего мы должны довести до крайности обратное движение – анализ, редукцию, религиозное и научное очищение. Об этом когда-то писал Николай Кузанский: абсолютный минимум и абсолютный максимум совпадают. Этот тезис Кузанца мог бы стать вывеской на храме американского трансцендентализма.

Эмерсон, пускай он и не формулировал этого в точно таких же терминах, пытается доискаться до минимального основания во всех областях, к которым направляется его неусыпное внимание: в поэзии он работает с минимумом выразительных средств (конечно, XX век покажет, что можно куда минимальнее), в проповедях и следующих за ними лекциях всё сводит к нравственному началу в каждом отдельном человеке, в этом отдельном человеке усматривает Вселенную в миниатюре, как Блейк видел весь мир в одной песчинке, а в этой миниатюрной Вселенной находит ряд основных, опять-таки нравственных законов. Эмерсон – настоящий пророк моральной антропологизации (или, скажем мягче, гуманизации) окружающего мира, и именно эта простая, казалось бы, идея попадает в нерв времени и становится тем, чего не хватало американской культуре в долгом уже и мучительном деле поиска собственной идентичности.

Нетрудно заметить, что до сих пор эта культура успешно эксплуатирует данный зачин – минимализм атомарной личностной прагматики перейдет в последующий прагматизм, инструментализм и прочие варианты американской религии здравого смысла. Поэтому можно сказать, что Эмерсон – это философский отец-основатель американской нации (он, а не Бенджамин Франклин). Но это будет, наверное, чересчур сильный тезис.

Учитывая ощутимое европейское влияние на генезис трансцендентализма, полезно сравнить синтез Эмерсона с более ранним проектом довольно причудливого сочетания свободолюбивого и скептического духа Нового времени с религиозным и проповедническим напором прошлого, имевшим место у одного из самых известных европейских просветителей – Жан-Жака Руссо. Нельзя ли сказать, что трансцендентализм – не оригинальное направление, но скорее какой-то своеобразный американский аналог руссоизма?

Пожалуй, нельзя. Руссоизм, имевший невероятное по силе влияние далеко за пределами его родных мест и уверенно переживший своего создателя, представляет собой религиозный и просветительский минимализм, собранный воедино и в этом единстве немало усиленный присущим Руссо политическим утопизмом (чего лишен Эмерсон – и это скорее к лучшему). Руссо убежден и готов убеждать других в том, что в человеке почти всё наносное: идеология, образ жизни, мысли, желания – словом, вся та хваленая культура, от которой не должно сохранится и камня на камне, ибо такова цена человеческой свободы. Подлинный человек – это дитя природы, естественное и невинное создание, только испорченное вывертами цивилизации.

Поэтому истинная программа Просвещения à la Руссо состоит вовсе не в том, чтобы усилить цивилизацию духом науки и скепсиса, но, наоборот, в возвращении к подлинному и естественному основанию человеческого существа. Конечно, нельзя обратить историю вспять и вернуться к утопии «доброго дикаря» напрямую, но можно найти обходные пути, к которым человечество подготовит хорошая минималистская практика. Надо слоями соскабливать с себя культуру, как сажу, уродующую прекрасные формы. Следует опрощаться, искать в себе примитивное, то есть подлинное, и так – путем критики и очищения – можно вновь выстроить идеальный и гармонический мир естественного человека.