Читать книгу "Застолье в застой - Виталий Коротич"

У советской власти интерес к интеллигенции, особенно творческой, то обострялся, то исчезал напрочь. Сама интеллигенция — вернее, та ее часть, что сохранилась в стране, — дергалась, пытаясь выжить и сберечь достоинство в одно время, что бывало зачастую немыслимо. Власти были подозрительны и суровы. Вот выдержка из секретного доклада ОГПУ от декабря 1931 года: «В своей творческой практике антисоветские элементы среди интеллигенции (литература, кинематография) становятся на позиции грубого приспособленчества и политического лицемерия — во имя общественной маскировки, а в ряде случаев и материального благополучия. Вместе с тем ими создается подпольная литература «для себя»…» Иногда писатели перебирали меру. Даже Михаил Булгаков вдруг рванулся написать пьесу «Батум» о Сталине, и понадобилось вмешательство вождя, чтобы пресечь этот порыв. Алексей Толстой однажды так расстарался, произнося верноподданнический тост на правительственном приеме, что Сталин подошел к нему, хлопнул по плечу и перебил словами: «Хватит стараться, граф!»

Не все холуйствовали. Интеллигентское несогласие, даже сопротивление, иногда прорывалось в открытых формах, как диссидентские вспышки последних советских лет или подметные, уходящие за рубеж, письма разного рода, во многом похожие на письмо без подписей, распространявшееся в дни Первого съезда советских писателей (тоже юбилей, этот съезд собрали ровно 70 лет назад, в 1934-м). Письмо было адресовано иностранным гостям мероприятия: «Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, вы собираете антивоенные конгрессы, вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг, — все это хорошо. Но почему мы не видим вашу деятельность по спасению жертв от нашего советского фашизма, проводимого Сталиным. Этих жертв, действительно безвинных, возмущающих и оскорбляющих чувства современного человечества, гораздо больше, чем все жертвы всего земного шара, вместе взятые, со времен окончания мировой войны…» Настроения в писательских делегациях тоже были разнообразны. В своей записке от 31 августа 1934 года НКВД, в частности, сообщает партийному начальству о том, что творится в украинской делегации на писательском съезде. Цитируют слова поэта Михайля Семенко: «Все идет настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум… Разве можно назвать иначе, как не глумлением, всю эту лживую церемонию? Добрая половина людей, сидящих в зале, особенно делегатов национальных республик, страстно желала бы кричать о массе несправедливостей, протестовать, говорить человеческим, а не холуйским языком, а ее заставляют выслушивать насквозь лживые доклады вождей о том, что все благополучно…» (В 1937 году Семенко навсегда исчезнет в Соловецком концлагере; стихи его переиздаваться не будут.)

Постепенно высказываемые вслух претензии мельчали. Через год после создания Союза советских писателей Максим Горький пишет секретарю ЦК А. Андрееву о том, что «литератор живет на берегу моря, но не купается, что было бы полезно ему. Почему не купается? У него нет 3 рублей на покупку трусиков. А он ценный работник…».

Как все меняется: уровни мышления, интонации, сама жизнь!

Иронизировать можно сколько угодно, но в 1917 году растерянный философ Федор Степун восклицал, размышляя над случившимся: «Интеллигенция десятилетиями подготавливала революцию, но себя к ней не подготовила. Почти для всех революция оказалась камнем преткновения, большинство больно ударила, многих убила», а Зинаида Гиппиус вздыхала: «Мы — весь тонкий, сознательный слой России, — безгласны и бездвижны, сколько бы мы ни трепыхались. Быть может, мы уже атрофированы…» А теперь вот Горький пишет партийному начальству о трусиках…

Наблюдая всеобщее погружение в трясину, Максим Рыльский иронизировал в двусмысленном стишке:

Хоч номінально ми в Європі, В найкращій із її країн, Але фактично — в Конотопі, Що мучить нас, як сучий син!

Провинциализация советской культуры была умышленна и ужасна. Ни в какие международные культурные ассоциации Советская страна не входила, было специальное постановление политбюро «О нецелесообразности участия в художественных выставках за границей» (кстати, тем же решением была одобрена продажа за границу трех полотен Рембрандта). Украинская культура страдала еще больше, находясь под двойным присмотром — из центра и от родимых доносчиков. Погружение в «духовный Конотоп» обрывало прежние связи, вышвыривало из общения с окружающим миром. Интеллигентнейшие друзья Рыльского по группе писателей-неоклассиков, Микола Зеров, Михайло Драй-Хмара, Павло Филипович погибли в концлагере. А сам Максим Тадеевич заплатил свою цену (Тычина называл это «Поцілувати пантофлю Папі») и был принят в партию специальным решением ЦК от 9 апреля 1943 года. 12 мая 1944 года таким же постановлением в партию зачислили Павла Тычину.

Иногда вожди снисходили до интимности с прирученными писателями. Вот несколько строк из письма Сталина драматургу Александру Корнейчуку от 28 декабря 1940 года: «Читал Вашу «В степях Украины». Получилась замечательная штука — художественно цельная, веселая-развеселая… Между прочим, я добавил несколько слов на 68 странице. Это для большей ясности. Привет! И. Сталин». Через два дня, 30 декабря 1940-го, специальным постановлением ЦК в партию была принята Ванда Василевская, супруга Корнейчука. А Михаил Шолохов и вовсе позволял себе панибратствовать с вождем. Вот строки из письма от 11 декабря 1939 года: «Дорогой товарищ Сталин! 24 мая 1936 года я был у Вас на даче. Если помните — Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала ее у меня и твердо заявила: «Это память и пить нельзя!» Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку могут случайно разбить, что содержимое ее со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, она твердила: «Нет! Нет и нет!» Дальше Шолохов клянется, что к очередному сталинскому дню рождения он непременно допишет «Тихий Дон» и тогда уж точно вылакает пресловутую бутылку за здоровье вождя…

Так что вроде бы жизнь была — с общением, с полным отмежеванием от стиля «проклятого прошлого», о котором было запрещено думать и вспоминать.

…Общение — слово однокорневое с «обществом», и во все времена люди не могли подолгу выдерживать одиночество. Тем более раньше, во времена, когда еще отсутствовали телефон и телевизор, радио и массовая периодическая печать. Помните, роман графа Толстого «Война и мир» начинается французским текстом — это был язык дворянского общения — и описанием бала у фрейлины Анны Шерер, где были представлены «люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу». У балов, проходивших в мире, обреченном большевиками на разрушение, были свои сценарии и строгие правила. К балам готовились — это были праздники общения, показы мод, ярмарки невест. На балу не мог появиться человек, которому «отказано от общества», чья порядочность поставлена под сомнение. Балы происходили на разных уровнях, но без них невозможно было стать заметным среди «своего круга». Константин Станиславский вспоминает, как в годы его молодости «балы давались ежедневно и молодым людям приходилось бывать в двух-трех домах в один вечер… Приглашенные приезжали чуть ли не цугом, со своей прислугой в парадных ливреях на козлах и сзади, на запятках. Против дома, на улице, зажигались костры, и вокруг костров расставляли угощение для кучеров. В нижних этажах дома готовился ужин для приехавших лакеев… Чаще всего танцы кончались при дневном свете следующего дня, и молодые люди прямо с бала, переодевшись, отправлялись на службу в контору или в канцелярию»… Это не было любовью к разгулу, а — в основном — служило средством утоления тоски по цивилизованному общению. Балы давали даже те, кто не мог себе позволить этого слишком часто, — таковы были правила совместного бытия (помните, как отец Евгения Онегина, служивший «отлично, благородно», давал всего по три бала в год и все-таки «промотался наконец»). Императорские балы происходили под большие оркестры, но и на деревенских приемах, где сопровождать танцы своей игрой на скрипке или на пианино мог иногда один лишь местный учитель музыки, поведение приглашенных бывало строгим, а репутация, умение себя вести определяли место человека в обществе.