Читать книгу "Тайны русской дипломатии - Борис Сопельняк"

Как вы понимаете, об этом тут же настучали Сталину, и когда Сокольников вернулся в Москву и предстал пред его очи, вместо приветствия вождь зловеще бросил: «Говорят, Григорий, ты так полюбился господам англичанам, что они тебя отпускать не хотели. Может, лучше тебе жить с ними?»

Это уже не шутка или случайная обмолвка. Это — хорошо продуманный и жестко сформулированный приговор. Григорий Яковлевич, конечно же, вздрогнул, но выводов не сделал. Самое странное, решительных, с конкретными последствиями выводов не сделал ни один из высокопоставленных дипломатов той поры. Они, как загипнотизированные, лезли в пасть удава, а ведь практически у всех была возможность если не порвать эту пасть, то уж, по крайней мере, избежать ее острых зубов: достаточно было последовать совету Сталина и остаться в том же Лондоне, Париже или Стамбуле. Справедливости ради надо сказать, что один из них все же решится на неординарный поступок, но это будет позже, гораздо позже, когда страну зальют реки невинно пролитой крови.

Что касается Григория Сокольникова, то его даже приласкали, назначив на некоторое время заместителем народного комиссара по иностранным делам. А буквально через год, в соответствии с иезуитской сталинской логикой, перебросили в Наркомат лесной промышленности, назначив первым заместителем наркома. Так дипломат с мировым именем стал заниматься вопросами сплава древесины, корчевания пней и вторичной переработки сучьев… Но и тут его не оставили в покое, начались проработки на партсобраниях, требования признать ошибки и покаяться в грехах. Сокольников, как мог, отбивался…

Так продолжалось до мая 1936-го, когда ни с того ни с сего Григорию Яковлевичу позвонил Сталин и спросил, есть ли у него дача. Оказалось, что нет. Тут же последовала соответствующая команда, и за несколько недель в Баковке построили прекрасную дачу, куда уже в июне переехала вся семья: жена, теща, двое детей и, конечно же, сам Григорий Яковлевич. Казалось бы, можно перевести дыхание и забыть о неприятностях, но дурные предчувствия Сокольникова не отпускали. Он с тревогой следил за судебными процессами над «врагами народа», многих из которых хорошо знал, и готовился к самому худшему. Все чаще он топил печь, а на участке разводил костры, так Григорий Яковлевич уничтожал письма и документы, которые могли скомпрометировать его самого или его близких.

Тогда же он начал подумывать о самоубийстве. «Иного выхода, кроме пули в лоб, нет, — говорил он жене. — Этим я спасу тебя, а моя жизнь уже все равно прожита».

И вдруг, если так можно выразиться, новая кислородная подушка: Сталин пригласил его к себе на дачу. Уже был подписан ордер на арест, уже ждали сигнала, чтобы приступить к обыску на квартире и на даче, уже имелось разрешение на арест и жены, и старшей дочери, а Сталин, получая при этом иезуитски гнусное удовольствие, поднимает бокал и пьет: «За Сокольникова, старого моего друга боевого, одного из творцов Октябрьской революции».

Пришли за Григорием Яковлевичем 26 июля 1936 года. Потом была Лубянка, а стало быть, пытки, издевательства, карцеры, словом, весь «джентльменский» набор тогдашних чекистов. Требовали от него одного: признания в том, что он являлся членом так называемого параллельного троцкистского центра, который ставил своей задачей свержение советской власти в СССР.

Процесс проходил в Доме Союзов, на него даже пускали кое-кого из журналистов. Один из них писал: «Бледное лицо, скорбные глаза, черный лондонский костюм. Он как бы носит траур по самому себе». Другой же англичанин, видимо знавший Сокольникова в лучшие времена, не скрывает своего сочувственного отношения: «Сокольников производит впечатление совершенно разбитого человека. Подсудимый вяло и безучастно сознается во всем, в измене, вредительстве, подготовке террористических актов. Говорит тихо, голос его едва слышен».

30 января 1937 года огласили неожиданно мягкий приговор: Сокольников осужден по многочисленным пунктам печально известной 58-й статьи УК РСФСР и приговорен к 10-летнему тюремному заключению. Но это вовсе не значило, что он приговорен к жизни. Григория Яковлевича бросили в одну из самых лютых тюрем — Верхне-Уральский политизолятор. Дольше года там не выдерживали. Сокольников продержался два. Отчего он умер и где похоронен, не знает никто.

Зато многие знают, что Сталин последовал совету Сокольникова, что пусть, мол, он сперва завоюет доверие. Сталин доверие завоевал, да такое безграничное, что есть люди, которые до сих пор не верят, что именно он, и никто другой, был инициатором невиданных репрессий, что именно он повинен в гибели миллионов ни в чем не повинных людей, что были случаи, когда приговоренные к расстрелу, уже будучи в руках палача, умирали со словами: «Да здравствует Сталин!» Трудно поверить в то, что я сейчас скажу, но это документально установленный факт. Узнав об этих далеко не единичных случаях, руководство НКВД приняло на первый взгляд неправдоподобное, но на самом деле чисто большевистское решение: «Надо проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя».

БОЛГАРСКИЙ СЛЕД В РОССИЙСКОЙ ДИПЛОМАТИИ

Это случилось все в том же изуверском 1937-м. Избитый до полусмерти и садистски изувеченный человек попросил у следователя карандаш и неожиданно твердым голосом сказал:

— Вы требовали признаний? Сейчас они будут… Я напишу…

— Давно бы так, — усмехнулся следователь. — Но помните: «Я ни в чем не виноват» у нас не проходит. Так что пишите правду.

— Да-да, я напишу правду.

Поразительно, но эта коряво нацарапанная записка сохранилась, она подшита в дело и, не боюсь этого слова, буквально вопиет.

«До сих пор я просил лишь о помиловании, но не писал о самом деле. Теперь я напишу заявление с требованием о пересмотре моего дела, с описанием всех “тайн мадридского двора”. Пусть хоть люди, через чьи руки проходят всякие заявления, знают, как “стряпают” дурные дела и процессы из-за личной политической мести. Пусть я скоро умру, пусть я труп… Когда-нибудь и трупы заговорят».

Это «когда-нибудь» наступило, и пусть автор этих строк Христиан Раковский заговорить не сможет, о нем расскажут многочисленные документы, воспоминания друзей и, самое главное, его дела.

Быть борцом, заступником и революционером Крыстьо (это его настоящее, болгарское имя) Раковского обрек, если так можно выразиться, факт рождения. Один его родственник, Георгий Мамарчев, до конца своих дней боролся с турками, другой, Георгий Раковский, на этой же почве стал национальным героем. Дело зашло так далеко, что еще подростком Христиан официально отказался от своей фамилии Станчев и стал Раковским.

Такая фамилия ко многому обязывала — и Христиан начинает действовать. В четырнадцатилетнем возрасте он учиняет бунт в гимназии, за что его тут же выгоняют на улицу. Христиан перебирается в Габрово и принимается мутить воду среди местных гимназистов, объявив себя последовательным социалистом. На этот раз его вышвырнули не только из гимназии, но и из страны, лишив права продолжать образование в Болгарии.

Пришлось молодому социалисту перебираться в Женеву и держать экзамен на медицинский факультет университета. Но, даже став студентом, Христиан все свое время проводил не столько в лабораториях и анатомичках, сколько в подпольных редакциях и малоприметных кафе, где собирался весь цвет мятежной европейской эмиграции. Именно там Христиан познакомился с Георгием Плехановым, Верой Засулич, Карлом Каутским, Жаном Жоресом и даже Фридрихом Энгельсом. Тогда же он начал сотрудничать в «Искре», причем с самого первого номера.