Читать книгу "Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский"

Брюсов отозвался о «Романтических стихах» в «Весах» — в общей рецензии, посвященной книгам нескольких молодых поэтов (в том числе «Молодости» Ходасевича).

Сравнивая «Романтические цветы» с «Путем конквистадоров», видишь, что автор много и упорно работал над своим стихом. Не осталось и следов прежней небрежности размеров, неряшливости рифм, неточности образов. Стихи Н. Гумилева теперь красивы, изящны и, большею частью, интересны по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы и с большой обдуманностью и изысканностью выбирает эпитеты. Часто рука еще ему изменяет, но он — серьезный работник, который понимает, чего хочет, и умеет достигать, чего добивается.

Лучше удается Н. Гумилеву лирика «объективная», где сам поэт исчезает за нарисованными им образами, где больше дано глазу, чем слуху. В стихах же, где надо передать внутренние переживания музыкой стиха и очарованием слов, Н. Гумилеву часто недостает силы непосредственного внушения. Он немного парнасец в своей поэзии, поэт типа Леконта де Лиля… Сближает его с парнасцами и любовь к экзотическим образам… Но Н. Гумилев менее сдержан, чем то было большинство парнасцев, и его фантазия чертит перед нами несколько угловатые, но смелые линии.

Брюсов, однако, считает «Романтические цветы» «только ученической книгой». «Но хочется верить, — пишет он, — что Н. Гумилев принадлежит к числу писателей, развивающихся медленно и по тому самому встающих высоко».

Надо сказать, что это вполне соответствовало самоощущению Гумилева. Зная его самолюбие и честолюбие, удивляешься смирению, с которым он отдается своему «ученичеству» и скромности его самооценки в молодые годы.

Сегодня перечитывал «Путь конкв.» (первый раз за два года), все Ваши письма (их я читаю часто) и «Р. цветы», — пишет он Брюсову 12 мая 1908 года. — Нет сомнения, что я сделал громадные успехи, но также нет сомнения, что я сделал их почти исключительно благодаря Вам. И я еще раз хочу Вас просить смотреть на меня не как на писателя, а только как на ученика, который до своего поэтического совершеннолетия отдал себя в Вашу полную власть. А я сам сознаю, как много мне еще надо учиться.

Два года спустя, уже выпустив следующую книгу, Гумилев пишет Брюсову:

«Жемчуга» — упражненья, и я вполне счастлив, что Вы, мой первый и лучший учитель, одобрили их. Считаться со мной как с поэтом придется только через много лет.

В этом смирении есть, однако, оттенок гордыни. Гумилева не прельщала роль просто «литератора», не прельщал его и кратковременный успех. Он мечтал о величии и мерил свои успехи самой высокой меркой. И если он опрометчиво приписывал величие своему учителю — в те годы он разделял это заблуждение со многими.

Какое впечатление производят «Романтические цветы» сегодня? Конечно, в этой книге в огромной мере ощущается влияние Брюсова. Не только брюсовскому патетическому «наигрышу», но и брюсовскому формальному умению оказалось не так трудно научиться — и многочисленные Рославлевы, Кречетовы, Эльснеры уже к концу десятилетия успешно это сделали. «Третий сорт не хуже первого» — знаменитые язвительные слова Чуковского сказаны именно в связи с этими подражателями. Удачное стихотворение Рославлева практически не отличалось по качеству от среднего стихотворения Брюсова, а среднее стихотворение Брюсова очень немногим уступало его лучшим вещам. Оказалось, что в стихах «огненного Локи» (скандинавского Люцифера, с которым Брюсов любил себя отождествлять) нет не только неповторимой музыки, но и особенно оригинальных идей — несмотря на то «благородство мыслей и чувств», которое восхищало юного Гумилева. Семь лет спустя вызовет скандал статья бывшего брюсовского сподвижника Бориса Садовского «Юбилей безвременья», где были такие слова: «…Как Вильгельм, создал Брюсов по своему образу и подобию целую армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии от Волошина до Лифшица (sic — имелся в виду Лившиц), с кронпринцем Гумилевым[48] во главе». Но пока статус «кронпринца» Гумилева вполне устраивал. Такие стихи, как, к примеру, «Маскарад» (в первое издание «Романтических цветов», впрочем, не вошедшее), «Заклинание», «Ужас», ничем не лучше и не хуже средних вещей других поэтов брюсовской школы. И даже знаменитая «Волшебная скрипка», которую Гумилев изъял из сборника, чтобы напечатать ее сперва в «Весах», — вполне брюсовское стихотворение. Точнее, скажем так: в этом стихотворении характерная брюсовская тема воплощена брюсовским языком, но на максимально доступном самому Брюсову формальном уровне и, пожалуй, с недоступной ему искренностью:

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Авантитул книги Н. С. Гумилева «Романтические цветы» (Париж, 1908) с дарственной надписью И. Ф. Анненскому. Государственный литературный музей (Москва)

Тем интереснее те (пусть немногие) стихотворения, где Гумилев решает свою поэтическую задачу, не прибегая к искусственному пафосу и столь же искусственному мрачно-мистическому колориту. Уже в лучших местах из «Романтических цветов» его голос гибче и эмоционально точнее, чем где бы то ни было у Брюсова:

…Но ты слишком долго вдыхала осенний туман. Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав? Ты плачешь? Послушай… Далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Конечно, это лубок — но какой трогательный лубок! Это «Ты плачешь? Послушай…» — может быть, и не самое высокое лирическое искусство, но у Брюсова (при всем его мастерстве и блеске) лиризма такого типа не встретишь.

Другой пример — «Зараза», где Гумилев случайно находит очень тонкий и верный ритмический и интонационный ход, придающий экзотическому стихотворению достоверность:

На пристани толпятся дети, Забавны их тонкие тельца, Они сошлись еще на рассвете Посмотреть, где станут пришельцы.

Аисты сидят на крыше И вытягивают шеи. Они всех выше, И им виднее.

На Гумилева, конечно, повлияли ритмы «Золота в лазури» Белого и французский «освобожденный стих» — предшественник стиха свободного. Но он уже на пороге выработки собственной стиховой системы. В этом стихотворении впервые появился знаменитый гумилевский дольник. А резкий ритмический жест в четвертой строфе — точно найденная поворотная точка стихотворения. Дальше речь пойдет о том, что «вместе с духами и шелками пробирается в город зараза».