Читать книгу "Юрий Трифонов - Семен Экштут"

Боголюбова высекли: он получил 25 розог. По тем меркам подобное наказание выглядело едва ли не отеческим внушением: так наказывали провинившихся школьников или кадет, а николаевским солдатам редко давали менее 200 розог, одному солдату за плохо пришитую пуговицу дали 500 розог. Подполковник Михаил Юльевич Ашенбреннер (1842–1926), член военной организации «Народной воли», вспоминая о своей учёбе в кадетском корпусе, подробно написал и о практиковавшихся там телесных наказаниях: «В 1853 году я поступил в I Московский кадетский корпус, который тогда, подобно школе кантонистов, — был „палочной академией“. Ротный командир Сумернов мне сделал такое напутствие: „Помни, у меня всякая вина виновата. За ослушание, дурное поведение и единички высекут: будь у тебя семь пядей во лбу, а виноват — значит марш в „чикауз“ (искажённое от „экзерциргауз“ — крытое помещение для военных упражнений в холодную и ненастную погоду, манеж. — С. Э.); у меня правило: помни день субботний“. По субботам водили в „чикауз“ человек 20–30. Одних пороли, другие назидались. Малышам давали до 25 ударов, подросткам до 50, а взрослым до 100»[217]. Генерал Трепов был человеком прошедшей, Николаевской эпохи, и в его системе координат порка Боголюбова не выглядела истязанием — ни физическим, ни нравственным.

Однако времена изменились. В эпоху Великих реформ телесные наказания были отменены и сохранились лишь для осуждённых. Боголюбов был осуждён, но приговор ещё не вступил в силу, поэтому распоряжение Трепова было не вполне законно. «Новые люди», многие из которых были детьми крепостных, крайне болезненно относились не столько к тяжести физического истязания, сколько к унизительности самого факта порки. А сделавший блестящую карьеру генерал-адъютант Трепов начал свою службу простым солдатом и, последовательно поднимаясь по ступеням служебной лестницы, сумел дослужиться до высших чинов. Иерархическое чинопочитание вошло в его плоть и кровь, а представления о чувстве собственного достоинства, присущем любому человеку, даже осуждённому, у него не было вовсе. Градоначальник сформировался в иную эпоху. Столкнулись два мира, два представления о человеческой личности. Понять друг друга они не могли — могли только уничтожить друг друга.

24 января 1878 года нигилистка Вера Ивановна Засулич, дочь капитана, не имевшая никакого отношения к выпоротому Боголюбову и даже не знакомая с ним, в приёмной градоначальника выстрелила в Трепова из револьвера и нанесла ему очень тяжёлую рану. «Она не смогла вытерпеть надругательства над другим. О, если бы все, если бы каждый так страдал!»[218] 31 марта 1878 года суд присяжных оправдал Веру Засулич, и она благополучно скрылась и эмигрировала в Швейцарию. Генерал Трепов остался жив, но пулю из тела извлечь так и не удалось, и вплоть до своей смерти в 1889 году Фёдор Фёдорович постоянно терпел мучительные боли. В течение нескольких дней весь Петербург обсуждал решение суда. Общественное мнение было на стороне террористки. Большинство петербуржцев, в том числе, как утверждает военный министр Милютин, «многие дамы высшего общества и сановники», не говоря уже об интеллигенции, — все они бурно рукоплескали решению суда, и лишь очень немногие «скорбели о подобном направлении общественного мнения»[219]. Вдумаемся в парадоксальность ситуации. Генерал-адъютант государя получил тяжёлое огнестрельное ранение и только по счастливой случайности не был убит. Однако ему никто не сочувствовал. Даже люди одного с ним круга выразили Трепову своё порицание за злополучную порку, хотя огнестрельное ранение, полученное градоначальником при исполнении служебных обязанностей, по своей тяжести не шло ни в какое сравнение с физическими последствиями экзекуции Боголюбова. В действиях Трепова увидели лишь одно — «произвол и самодурство администрации»[220], испокон веку привыкшей игнорировать человеческую личность и человеческое достоинство. Все, даже очень благонамеренные люди, в своей жизни не раз и не два сталкивались с этим произволом и с этим самодурством, поэтому не только русская интеллигенция, но и светское общество сочувствовали любому протесту, не исключая и такого чудовищного эксцесса, как покушение на убийство высшего должностного лица Российской империи.

«Откуда же эта непобедимая боль, эта невозможность примириться?»[221] Этот вопрос автор «Нетерпения» задаёт самому себе и начинает поиск ответа, рассчитывая на содействие умного читателя, живущего интересами сегодняшнего дня, но не замыкающегося в скорлупе сиюминутных проблем, интересующегося историей и способного к ассоциативному мышлению.

«Нетерпение» — книга о людях, для которых чувство собственного достоинства было не только самодостаточной, но абсолютной ценностью. Любое попрание этого чувства они расценивали как оскорбление, которое можно было смыть только кровью, и именно отсюда произрастали не только нетерпение народовольцев, но и их нетерпимость — столь характерная для них и отмеченная Трифоновым «невозможность примириться». Анатомируя взаимную нетерпимость власти и русской интеллигенции, Юрий Трифонов обратил свой взгляд туда, куда принципиально не желали смотреть шестидесятники как XIX, так и XX века. В течение веков Левиафан российской государственности применял насилие над личностью. «Новые люди» не желали терпеть то, что молчаливо терпели поколения их предков. Борясь против тех, кто попирал человеческую личность и человеческое достоинство, они сами, в свою очередь, совершали чудовищное насилие над личностью, не желая считаться с мнением тех, кто не разделял их «особое террористическое настроение»[222].

У Андрея Желябова могло быть блистательное будущее. Он мог окончить университет, стать юристом и трудиться на благо новой России. Обстоятельства времени и места открывали Желябову и таким, как он, широчайшие возможности цивилизаторской деятельности, о которых не могли даже мечтать их отцы и деды. И какими бы унизительными и омерзительными ни казались ему реалии современной действительности, бег времени продолжался, и перед «новыми людьми» были открыты новые пути: в них нуждались государственный аппарат, земские учреждения и уже вступившее на путь промышленного переворота российское предпринимательство. Вместо этой созидательной деятельности наиболее радикальные из их числа оставляли вокруг себя выжженную землю. Речь идёт не только о случайных жертвах террористической деятельности «Народной воли», но и о сломанных судьбах их родных, друзей и просто людей, оказавшихся в их окружении и вовлечённых в их орбиту. У Андрея Желябова была семья: любящая жена Ольга и маленький сын Андрей. Тесть Семён Яхненко — дворянин, состоятельный человек, гласный думы и член городской управы Одессы — был человеком по-настоящему широких взглядов: он без всякого предубеждения отнёсся к тому, что его дочь вышла замуж за сына бывших дворовых. Видный земский деятель Яхненко, не разделяя революционных идей зятя, глубоко его уважал и считал человеком незаурядным. Яхненко ненавидел очень многое из того, что ненавидел народоволец Желябов. «Но выводы из этой ненависти они делают разные»[223]. Земский деятель Яхненко уповал на медленное, постепенное развитие и не гнушался заниматься реальными делами: постройкой сиротского дома, ремонтом набережных, назначением мировых судей. Желябов всё это считал каплей в море, которую народ даже не заметит. Тесть возражал: «но если такую каплю во благо народа будет отдавать каждый…»[224] Точку в этом споре поставила жизнь. После казни Желябова его тесть не вынес потрясения и скоропостижно скончался от удара. С семьёй Яхненко никто не хотел иметь никаких дел, и прекрасная, культурная, деятельная семья разорилась. Ольга Семёновна очень нуждалась и едва ли не нищенствовала, есть намёки, что она побиралась. Автор «Нетерпения» специально акцентирует внимание читателя на этой трагедии: информация о ней даётся от лица музы истории Клио и графически выделяется в тексте курсивом. А ведь всё могло быть иначе. Трифонов пишет, что Семён Яхненко с горечью говорил про зятя: «Ведь в любой стране с его умом, ораторским дарованьем он стал бы членом парламента, министром. А у нас? Загонят куда-нибудь за Можай, в ссылку и будет там гнить…»[225] Ничего несбыточного в этих прогнозах не было. Спустя четверть века после гибели Александра II Россия обрела парламент, и Андрей Иванович Желябов, если бы занимался легальной деятельностью, вполне мог стать его членом.