Читать книгу "Гала и Элюар. Счастливый соперник Сальвадора Дали - Ирина Эренбург"

Андре Бретон вел разговор. Какие красноречивые, острые фразы слетали с его полных, ярких губ, какую глубину выражал взгляд его серых глаз, казавшийся загадочнее из-за падающих на лицо волос, оставлявших глаза в тени, отчего они выглядели далекими и тревожными! Его манера говорить, то повышая, то понижая голос, завораживала.

— К сновидению можно относиться только как к окну, и первая наша забота — узнать, куда оно выходит. Запредельное — не что иное, как сверхреальность, выраженная с помощью чуда. Прикоснуться к этому чуду дано не каждому. Только избранные знают туда вход. Хотя поэзия, согласно формуле Лотреамона, должна создаваться всеми. Подлинность художника, который отвергает всяческую карьеру и не думает об успехе, является основанием для подлинной этики творчества и открывает путь разного рода откровениям. Чудо равно слиянию воображаемого и реального в высшей поэзии. Сверхреальность есть некое состояние духа, где жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, соединимое и несоединимое, высота и бездна перестают восприниматься как абсолютные противоположности. — Он на секунду прервался, и Гала почувствовала на себе его горячечный взгляд. Ей казалось, что ее присутствие в их компании дает некий особый чувственный заряд всему разговору, будоражит мужчин, заставляет говорить с особым вдохновением, — Вам понятно, о чем это я, мадам? Что бы вы сказали, если бы вам разрешили осуществить все те смутные мечтания, видения снов, все те слишком смелые ваши фантазии, в которых вы не хотите признаться даже самой себе? Так вот, она бы сказала… — И тут же, без паузы, не дождавшись ее ответа, стал говорить дальше: — Мы сведем искусство к его простейшему выражению — любви…

Он продолжал говорить, зная, что все взоры прикованы к нему, им восхищаются, даже когда не соглашаются.

— Поль? У тебя есть что-то новое для нас? Эй, неужто тебе нечего сказать о любви? Или твое супружество выхолостило всю твою поэзию?

— Отнюдь… Вы хотите знать, что есть любовь? Так слушайте, жалкие холостяки…

Поль встал во весь рост, его чистый лоб был покрыт мелкими бисеринками пота, глаза застил ауман:

Любовь Легко, осторожно он ложится на тротуар — Тротуар срывается с места на огромнейшей скорости. Он садится на землю — Взлетает земля. Отдохнуть он надеется только на макушках своих детей, Он их ждет терпеливо.

И без паузы:

Возлюбленная Встала она на веках моих, Косы с моими смешав волосами, Форму рук моих приняла, Цвет моих глаз вобрала И растворилась в моей тени, Как брошенный в небо камень.

Всегда у нее открыты глаза, Они не дают мне спать. Грезит она среди белого дня, Она заставляет меня смеяться, Смеяться, и плакать, и говорить, Хоть нечего мне сказать.

Поль сел на место и, откинувшись на спинку стула, молча стал потягивать вино. На некоторое время воцарилось молчание.

— Может, стихи и неплохи, только все равно слишком много смыслов.

Мужчина, сидевший рядом с Луи Арагоном, встал. Он был невысокого роста, и несмотря на то что был очень худ, одежда была ему явно тесновата, будто одолженная у подростка.

— Кто это? — дотронувшись до локтя Поля, поинтересовалась Гала.

— Тцара. Тристан. Ты же хотела увидеть его, — ответил он.

Гала благодарно сжала руку мужа. Тристан, будто угадав, что все ее внимание приковано к нему, повысил голос.

— Любовь. Слишком много стройных фраз, упорядоченных рифм и много чего ненужного, искусственно организованного. И все для того, чтобы выразить некие чувства, очень и очень различные, но коим дано одно название — любовь. Но разве нужен какой-то порядок там, где властвует спонтанность чувств? Разве в эротическом влечении есть смысл? Видишь, ощущаешь, атакуешь. И нее. Не более. Наша поэзия — звуки, шум, спонтанность. Можно разорвать газету, обрывки смешать, а затем, вытаскивая по одному, создать новое произведение, и оно будет — истина, а не та ложь, что придумывают ангажированные политиками продажные твари, чтобы загнать нас в окопы. Задачу нашего творчества я вижу в одном — мы должны разрушить все лицемерные рамки буржуазной жизни, той морали, сообразуясь с которой, нас заставляли убивать друг друга. Что для них наш дух? Атавизм. Что для нас их мораль — смердящие отбросы. Что есть для буржуа их пресловутая любовь? Какую они выдвигают формулу? Мужчина и женщина. Женщина и мужчина. Два слагаемых. А почему именно так, а не иначе? Почему, допустим, не одна страстная, полная соков женщина и двое, трое мужчин, в конце концов, пятеро, как сейчас у нас тут, жаждущих женского тела мужчин. Вот у мадам, что сидит чинно-мирно на другом конце стола, вполне буржуазный вид. А кто сможет заглянуть в ее милую головку, когда она спит, и сможет подсмотреть ее видения? О, думаю, много чего интересного можно понаблюдать! Ведь именно в своих снах она по-настоящему свободна. Она отдается, она раскрывает себя, она готова ко всему, подчас не зная, кто ею владеет. Бог? Дьявол? И вряд ли ее муж…

Его слова приводили в возбуждение, вызывали возражения — и тогда Тцара был сама сдержанность. Он слушал молча, пряча лицо в тени, но будто набравшись сил в молчании, вновь представал перед взорами собравшихся яростным и невозмутимым, милым и нежным, спокойным и неистовым. Он бросал слова, будто хворост в огонь, разжигая мысли, вызывая тревогу.

— Что хочет сказать нам, к примеру, природа? Ровным счетом ничего. Дада тоже не хочет сказать ничего. Зоологический сад без посетителей. Логичная гардения. Игрок, который всегда проигрывает. Игрок, который не проигрывает никогда. Искусство превратили в религию, и оно сдохло вместе со всем остальным. Время гениев прошло. Сейчас нам нужны вандалы и осквернители, простодушные разрушители, которые разрушат века барочных изысков. Разрушить храм, чтобы наконец можно было заявить, как важно быть артистом. Дада! Дада! Дада. Разбить, разметать, расчленить. Скандал очищает воздух.

Распаленный собственной речью, он схватил бокал с намерением бросить его об пол, но Луи, перехватывая его руку, останавливает его.

— Надо выпить, и в путь, — успокаивающе сказал он. — Вперед к мягким диванам и продажным женщинам. Время ночи станет творчеством. Тристан, я покажу тебе нечто, что тебе понравится. Ну что, Андре, Филипп, Поль — в путь? Мммм… мягкий шелк ляжек и бархат промежности…

Он подмигнул собравшимся, но когда заметил на своем лице гневный взгляд Гала, немного смутился.

— Прошу прощения, мадам. Думаю, ваша память хранит много, о чем мне только предстоит узнать. Молодые люди мечтают, старушки вспоминают.

Гала сделала вид, что не заметила колкости. Она сознавала, что ей хотят отвести место в прошлом, хотят дистанцироваться от псе и в то же время проверяют, сторонница она их идей или чужеродна? Будет ли отстаивать бастионы буржуазной морали? Нет, она не удостоит его ответом, тем более не станет затевать ссоры. Старушка? Это не о ней.