Читать книгу "Сергей Есенин. Биография - Михаил Свердлов"

Сергей Есенин

Фотография Н. И. Свищова-Паолы. 1919

Глава шестая

Счастливый Есенин (1918)

1

Если прав А. Н. Толстой, определивший счастье как “ощущение свободного движения вперед и своего роста”, то 1917 и 1918 годы были самыми счастливыми в жизни Есенина. Тогда он находил знаки “движения” и “роста” даже в начертаниях букв. Так, не указывает ли эмблематическое толкование буквы “Я” в “Ключах Марии” на бурный подъем “Я” самого поэта?

“Эта буква рисует человека, опустившего руки на пуп шагающим по земле, – утверждает Есенин. – Линии, идущие от средины туловища буквы, есть не что иное, как занесенная для шага правая нога и подпирающая корпус левая.

Через этот мудро занесенный шаг мы видим, что человек окончательно себя не нашел. Он мудро благословил себя, с скарбом открытых ему сущностей, на вечную дорогу, которая означает движение, движение и только движение вперед”[424].

С 1917 года, когда поэт перестал играть по чужим правилам и дал себе полную волю, его стали воспринимать совершенно иначе. Устремленность вперед и метафорическая пластичность ощущались тогда во всем есенинском – в его облике, жестах, поступках, образе жизни и, конечно, стихах. Вихрем удерживалось в Есенине счастливое единство личности. “…Была в нем большая перемена, – вспоминает В. Чернявский. – Он казался мужественнее, выпрямленнее, взолнованно-серьезнее. Никто не рассматривал его в лорнет, он сам перестал смотреть людям в глаза с пытливостью и осторожностью. Хлесткий сквозняк революции в нем новые энергии”[425]. Именно энергии тогда изумлялись в Есенине – “нечеловеческому темпераменту” (П. Орешин)[426], талантливости, “рвущейся наружу”, оставляющей “впечатление чего-то яркого, праздничного, полного неисчерпаемых сил” (С. Спасский) [427].

Секрет нового есенинского обаяния[428] точно подметил В. Ходасевич: “Он был очень ритмичен”. Это проявлялось прежде всего в “веселости, легкой, бойкой, но не шумной и не резкой”[429], в “легкой походке” как выражении свойственного только ему одному телесно-духовного ритма (“весь он был легкий, светлый, быстрый и всегда себе на уме”[430]). Если прежде впечатление от Есенина складывалось в застывший стилизованный образ, то теперь поэт покорял изменчивым ладом личности. Он мог быть тихим, кротким, и тогда “естественная способность очаровывать своей мягкостью привлекала к нему всех и как бы разглаживала его путь”, а мог вдруг предстать захватывающе “стремительным и взволнованным”, “словно захлебывающимся от воодушевления” (С. Спасский)[431].

Как и раньше, Есенин привлекал окружающих своей красотой (П. Орешин: “Поглядел я на него: хорош!”[432]), но уже по-другому: словно лубочная картинка превратилась в импрессионистический портрет. Знаменитые есенинские волосы взвихрились – в полном согласии с его собственными метафорами: “…кинешь с плеч свою вихрастую голову…” Мемуаристы послушно подхватили эти метафоры: “Желтые кудри стряхивались на лицо” (П. Орешин)[433], “желтые волосы цвета спелой ржи, как будто кипевшие на точеной красивой голове” (Н. Полетаев)[434]. По впечатлениям современников, голубые глаза тоже стали иными: они засияли каким-то особенным блеском. Позже в одном из стихотворений Есенин элегически оглянется на себя, двадцатитрехлетнего: “Буйство глаз и половодье чувств”. И опять поэтическая строка подтверждается свидетельствами мемуаристов: “голубые глаза, блестевшие необычной улыбкой” (Н. Полетаев)[435]; “глаза сосредоточенные, сверкающие” (С. Спасский)[436]; “надо было видеть, как иногда загорались эти глаза. Это была красота живая, красота выражения” (И. Розанов)[437].

В революционные годы изменилась и есенинская манера одеваться: теперь он свободно играл с ожиданиями публики, удивлял контрастами. Нередко поэт являлся в уже привычном пасторальном костюме с незначительными вариациями: белая вышитая русская рубашка, широкие штаны, синяя поддевка нараспашку с барашковым воротничком или кафтан, сшитый из тонкого сукна, поясок с кистями[438]. Но иногда вдруг надевал узкий пиджак (С. Спасский)[439] “с иголочки” (Н. Полетаев)[440], с претензией на франтовство, подвязывал красивый галстук, щеголял модными ботинками с серыми гетрами (В. Кириллов)[441]. Есенинский маскарад стал более увлекательным и непредсказуемым – с утрированными переодеваниями, символизировавшими то ли союз, то ли борьбу города и деревни.

2

Четвертого января 1918 года Блок записал в своем дневнике слова Есенина: “(Интеллигент) – как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут… и выпустят (жест наверх…)”. Заметим, более всего Блока заинтересовала в этом высказывании не идея, а стиль: “…Вообще – напев А. Белого – при чтении стихов и в жестах, и в разговоре…”[442]. Ценное свидетельство. Действительно, именно тогда, на рубеже 1917–1918 годов, прежние учителя – Клюев и Блок – временно отступили для Есенина в тень, а на первый план вышел Андрей Белый. Согласно позднейшим есенинским признаниям, это воздействие было одновременно “формальным” (“Белый дал мне много в смысле формы…”[443]) и “личным” (“Громадное личное влияние имел на меня Андрей Белый”[444]): на поиски новой формы вдохновляли не столько произведения, сколько интонация, жест, спонтанное словотворчество мэтра[445].