Читать книгу "Ватага (сборник) - Вячеслав Шишков"

– Запил, что ли? – спросил Лехман.

– Грешный человек, запил… Какой-то вроде актера, бритый, возле меня все юлил… С ним, значит, и того… Нашли меня на вторые сутки… «Как же тебе, Антон Иванович, не совестно! – крикнул на меня староста церковный. – И деньги все пропил?» – «Извините, говорю, пропил». А я действительно при начале двести целковых на позолоту да на краски взял. Староста размахнулся да раз меня в ухо! Горько мне сделалось, заплакал я… от стыда больше, потому – все меня уважали. А всему виной бритый: выманил у меня, у пьяненького, денежки-то, да и лататы… Он, подлец, и в церковь ко мне захаживал, все иконами интересовался, знаток – это верно… Ну, ладно… Положили меня, значит, на вытрезвление к просвирне, а за женой подводу отправили, потому знали, что я жену, как Бога, чтил.

Антон помигал глазами, снял картузишко без козырька и вытер рукавом потный, с запавшими висками лоб.

– И вдруг ночью ввалился ко мне народ, руки скрутили да в волость. Вот так раз. Ничего понять не могу, потом дорогой слышу: церковь ограбили, венчик в камнях с иконы сняли, крест напрестольный, чашу с дарами и кружку вытрясли. Ловко. Я аж обмер. Даю отпор – знать не знаю. Обыск. Как тряхнули мою жилетку, а оттуда два пятака старинных екатерининских да медаль серебряная. «Ну, так и есть! – староста кричит. – Она самая, моя медаль… Вот и зарубинки. Самолично в кружку опустил!» Тут мне и погибель…

– Ха! – хакнул Лехман. – Это бритый.

– Неужто я?.. Стал бы я на господний храм руку подымать… Не тот человек я… а так, попал в сеть, как перепелка… А вступиться некому: брат старший в духовную академию обучаться поехал, родитель помер, отец Никифор помер… Так меня и закатали…

– А как же бритый-то? – враз спросили Лехман с Ванькой. – Чего ж ты его-то не упекарчил?..

– Где уж… Вишь, я какой?.. – развел Антон руками и как-то вкось ухмыльнулся. – Смирный я, нерасторопный… Всего меня придавило. Накатилось какое-то такое… ну, вроде как… Словом сказать – махнул на все рукой: так, видно, на роду написано…

Антон, тускло посматривая в сторону и думая о чем-то другом, рассеянно сказал:

– Объяснял я про бритого, как же… Ищи ветра в поле… будто в воду… А у меня – медаль…

Лехман и Ванька Свистопляс внимательно слушали. Голос Антона дрожал, впалые щеки разгорелись. Он тонкими пальцами, волнуясь, потеребливал бороденку и почмыкивал утиным, с защипкой на конце, носом.

– Как попал я в Сибирь, стал пить. Прямо пьяницей горьким сделался. Через это все здоровье потерял. До белой горячки, милые, допивался, по воздуху в избе летал. Вот быдто взовьюсь вверх, с избой вместе, да и ну порхать.

Свистопляс рассыпался горошком и провел ладонью снизу вверх по курносому своему бабьему лицу.

– Это бывает! – весело крикнул он и подбоченился. – Я тоже так-то пивал, дык меня черти в ад спускали по трубе… Женить на жабе, так твою так, хотели да выгнали.

– И вот, милые, – вновь заговорил Антон, – так и жил я в нужде да лишении одиннадцать годиков. И так меня потянуло в родное место, что выразить вам не могу. Жена с дочкой сниться начали, голос подавали. Вот так сидишь в тайге, у речки, ночью, вдруг: «Анто-о-ша…» Вскочишь, перекрестишься и только забудешься – опять: «Анто-о-ша…»

Антон вздрогнул и перекрестился.

– Не вытерпел, собрался в путь. Ни много ни мало шел я, сказать по правде – ровно два года. Пришел это я в Воронеж вечером. А еще, когда в тюрьме сидел, знал, что Наташенька с дочкой в город перебрались… Как же. Переночевал на постоялом, а утром в собор, стою в задку, трусь возле нищих, думаю: они в городе лучше всех знают каждого. И верно: узнал от них, что мой брат, Павел Иваныч, овдовел и состоит ныне профессором семинарии духовной и метит, мол, в архиереи.

– О-о-о… – протянул Ванька. – В анхиреи? Ловко.

– Да. А об моей Наташе ни слуху ни духу: ровно бы, говорят, такой и в городе нет. Потом про брата опять подумал: слава, мол, Господу, ежели к такому чину готовится, это хорошо: чин ангельский, и человек должен быть души тихой. Вернулся я на постоялый вечером. Погрыз калачика, чайку испил, помолился про себя Богу, лег. Вдруг среди ночи сон: будто я в часовне один-одинешенек, стою на коленях и земные поклоны бью. А перед иконой Богородицы единая свечечка маленькая. Горит, а свету нет. Потом разом как вспыхнет сияние. Я сразу ослеплен был, упал плашмя, головой в пол, и слышу твердый голос: «Иди, раб, будет указано!» Тут я, братцы, вскочил, гляжу – утро. Трясусь весь, зубами щелкаю, одеваться проворненько начал да в штаны-то никак не могу утрафить…

– Гы-ы, – протянул, осклабясь, Ванька, но Лехман молча пнул его в бок и мотнул головой Антону:

– Ну-ка…

– Вот хорошо. Поплескался водичкой, смелость такую в себе почувствовал, что, кажется, все нипочем. Пришел в семинарию. «Павел Иваныч дома?» – «Насчет доставки дров, что ли? Иди наверх, третья дверь справа». Иду, улыбаюсь, душа прыгает во мне, что-то будет? Хочу крикнуть ей: «Образумься, вернись!» Она ответствует: «Иди, будет указано». Чуть приоткрыл дверь, взглянул: однако – он, в мундире, чай пьет. Не пойду, думаю, а душа кричит: «Иди!» – да как толкнет меня в комнату. Ей-богу…

– Дела-а-а… – протянул дед и погладил кольчатые пряди бороды.

– «Братец», – сказал я. Он повернулся, точно его обожгло, поднялся: «Антон!» – глаза круглыми сделались, руками машет, шипит: «Да как ты мог, да как ты осмелился?» Я в ноги, ползу к нему да вою: «Братец мой, брат…» А он стоит как столб: «Ты подумал ли? Что тебе надо? Ты бежал?» – «Мне бы жену мою, Наташеньку, увидать да Любочку…» – «Наташа умерла». – «Как?!» Он помялся этак, подумал: «Она живет тут с одним… с помещиком… На содержании». Я уж на ногах стоял, встал с полу-то. Захватило у меня дух, в голове круженье сделалось. Оправился, однако, держусь за стену. «А Любочка, хоть бы на Любочку взглянуть…» Стою, жду ответа, всплеснул руками, а лицо, чую, дрожит, подбородок скачет, слезы по щекам текут, и все в глазах прыгает. А брат, как мышь в ловушке, бегает по комнате. Потом остановился, взглянул на меня исподлобья. «Ладно, говорит, жди». Схватил фуражку с кокардой, ключ достал. «Я, говорит, тебя запру, чтобы прислуга…» Сел я на стул, сижу, думаю: «Эх, Наташа, Наташа…»

Антон умолк и закрыл лицо руками.

Лехман похлопал его по согнутой спине.

– А ты плюнь… Эка штука… Возьми сердце-то в зубы…

– Ах, милый, ведь больно… Веришь ли, тяжело ведь…

– Ну-ка, сказывай, как дочку-то встретил.

– Эхе-хе-е-е… Встретил!.. Я ее так встретил, что помирать буду – и то час тот вспомню… Лихой тот час был, ребятушки. Правильно в писании сказано: «Враги человеку домашние его…» Так оно и вышло.

– Не признала, что ль, за отца тебя?

– Не в этом дело-то, сударик… Слушай, уж доскажу… Вот жду я, жду, сам думаю: о чем говорить начнем с дочкой? А в мыслях я держал повидаться с Любочкой да жену разыскать, ну, там пожить тайно, без огласки чтоб, с недельку, да и назад. Но, миленькие, тут-то сидя на стуле, понял я и уразумел всей душой, что обратного пути мне нет, что назад уйти в Сибирь от дочери, от родины сил не хватит. Думай не думай – этому не быть. И вдруг злоба закипела. «Ах ты, окаянная душа, – сам себе шепчу. – Куда ты привела меня, зачем? Ведь на погибель ты, душа, привела меня…» Все тут всплыло сразу наверх, все, все, ребятушки. Вся жизнь, вся сладость прошлых дней моих счастливых и друзья, и знакомые, и ласки жены… Всю душу во мне перевернуло. А что ж дальше? – думаю… – Назад? Будь ты проклята, душа моя!