Читать книгу "У каждого свой путь в Харад - Анна Р. Хан"

– Если ты решил взять за себя какую бабу, это твое дело. Хочешь брать – бери, уж кто-кто, а из этих ни одна сопротивляться не станет.

– Тебе нужна мать, – жалобно повторил чьи-то слова, в которые не особо верил сам, двухметровый великан, сжимаясь под тяжелым взглядом ребенка.

– Да. Она нужна мне. Мне нужна мать. Мне нужна Амарра. Моя мать. – Глаза мальчика были сухими. В его возрасте легко было быть таким жестоким. Говорить правду, не думая о том, какой эффект она производит. – Но ни одна из этих ею стать не сможет.

Саммар смотрел на сникшую фигуру отца, а вспоминал гибкую стремительную Амарру, несущуюся вдаль на своей черногривке.

Чем дольше он смотрел, тем ясней сознавал, что совершенно не хочет оставаться жить в этом доме, который может сделать его похожим на Гирьелиса.

– Ты так говоришь, потому что боишься. Что придет новый человек, – наконец нарушил тягостное молчание потловец. – Или ревнуешь…

Стальной взгляд сына пресек его дальнейшие рассуждения.

– Начинать бояться я никого не собираюсь, пусть меня боятся, – медленно, с расстановкой произнес Саммар. – А ревновать… – Он покачал головой. Усмехнулся. – Ревновать мне некого. Отвези меня лучше в Харад. К маме Амарры. А сам живи как знаешь. И ты, отец, только знай: если не отвезешь – я сам туда сбегу.

Распродать все хозяйство Гирьелису удалось довольно быстро.

Сам дом с огородом он продавать не решился, крепко сидели сомнения – как там еще будет, на чужбине. Из Предгорья-то он сам так за всю жизнь ни разу выбраться и не удосужился, и неизвестность впереди его порядком пугала. Поэтому он предусмотрительно оставлял путь для возможного отступления.

Часть дома он заколотил, а во вторую пустил жить угрюмого парня из села, с которым из года в год каждую осень валил на дрова лес в верховьях Бура. Из Предгорья они тронулись рано утром. Рассвет застал их уже в пути. И Гирьелис долго рассуждал под стук подводы о том, что восходящее солнце – это пренепременно добрый знак.

«Как трудно открыть глаза. Как трудно вспомнить, как это – открыть глаза…»

Кровавое марево сгустилось, все еще не выпуская его из себя. Он плыл в вязком пространстве, уже почти наверняка зная, что не утонет.

– Тсс…

Маленькая пухлая ладошка, прикасаясь к его лбу, сминала кошмар пустыни, разгоняя волнами черную кровь и круша на осколки шар звезды, пахнувшей смертью.

Все повторялось. Иногда он даже помнил, что так уже было раньше.

Две картинки. Два мира. Здесь и там.

Здесь – снова и снова он открывал глаза и видел одну и ту же комнату с непременным окном. Одинаково покачивался ставень, из раза в раз повторял ветер своим дуновением движение ветвей, усыпанных листьями, двигался по спирали паук.

Там – снова и снова возникала картина летящего в холоде ночи белого шара, несущего ужас и боль.

Он уже знал, что бывает здесь и что бывает там, потому что чехарда повторений мест не меняла сути происходящего в каждом из них.

И мысли его тоже бесконечно бегали по кругу, все время возвращаясь к началу, повторяя пройденный уже сотню раз путь. И не было никакой возможности избавиться от этой круговерти.

Смежить веки – за ними ночь и белый шар в ней – мечущиеся в поиске спасения обрывки недодуманных фраз и образов – животный ужас и бешеный полет – боль – распахнуть глаза от захлестнувшего цунами, поднятого сердцем, – увидеть комнату, на окне которой едва заметно ветер трогает занавеску, – взгляд съезжает, и снова ползут друг к другу, смежаясь, веки…

И все сначала. И снова, и снова сначала.

– Привет!

Девочка. Маленькая девочка с веснушчатым носом, русыми косичками и серыми глазками. Он где-то уже видел ее. Ах да, конечно – в этой самой комнате. Он видел ее уже много раз.

– Привет, говорю. – Она гладит его лоб. Поправляет подушки. – Ты проснулся? – Не получив ответа на свой вопрос, она поворачивается и кричит кому-то: – Ну что же сделать, чтобы он наконец проснулся?

«Кому она может кричать? Странная девочка. Ведь здесь больше никого нет. Да и не может быть. И ничего больше нет в целом мире, кроме этой комнаты и той пустыни. И я – грань между двумя мирами – открытые глаза смотрят на окно, закрытые видят белый мрак.

Мои глаза – сферы, нанизанные на ось, соединяющую эти два мира. И их движение возвращает меня по окружности из одного в другой. Зачем-то…»

Зачем?

– Привет, – снова и снова говорит девочка. – Ты проснулся? Или снова смотришь на меня и не видишь?

«Я вижу, – возражает его сознание. – Как я могу не видеть тебя? Ты же здесь. Я смотрю, а значит, я вижу. Я вижу. Я… Кто я?»

Он едва заметно хмурится. Эта мысль ломает замкнувшуюся кольцом в трехмерном пространстве прямую его мыслей.

«Кто я?» – хочет спросить он у девочки, но голоса нет, его хватает только на крик, оставленный в параллельной этому миру вселенной. А веки по-прежнему предательски не слушаются. Глаза закрываются. И окно снова смыто ночным приливом, который несет в себе неумолимое движение белого шума.

Снова та его реальность близка к смерти, и сердце само почти вылетает, сокрушая изнутри ударами грудную клетку. Шар проходит совсем близко над его лицом, делает петлю в воздухе и возвращается, чтобы вспороть плоть и освободить рвущееся к небесам биение крови. Он не чувствует – слышит, как расползается с мерзким звуком на груди ткань одежды, а за ней плавится, пузырясь и вскипая, под белым светом его кожа. Изнутри поднимается крик, отчаянный, больной, предсмертный.

– Посмотри на меня!

«Откуда взялись эти слова? Наверняка проделки сероглазой девочки с косичками. Ей все время хочется, чтобы я на нее посмотрел… Девочка? Откуда здесь может взяться ребенок? Но девочка несомненно есть, она же была… Да, я точно помню – она была. А кто она? Как – кто? Обладательница веснушчатого носа и ленточки в волосах, девочка, коверкающая букву «р», читающая по картинкам книжку в комнате с дощатым потолком. В комнате… Да, девочка должна быть в комнате… Что еще за комната? Ее здесь быть не может. Здесь нет комнаты, нет окна и точно нет никакой девочки… Значит, она не могла этого произнести, должно быть, все это просто привиделось. Но – стоп. Кто же тогда это сказал?»

– Посмотри на меня! – взрывается в его голове голос.

И тут его сердце наконец завершает затянувшийся толчок и берет разгон для нового. А шар, продолжая вспарывать слои плоти, входит все глубже внутрь. Сквозь заливающее почти ослепшие глаза пульсирующее кровавое марево вдруг проступают очертания несущейся рядом с ним фигуры в монашеской рясе. Нестерпимый свет шара изменяет все вокруг, и ряса видится ему белой от капюшона до самых пят. Ослепительнее первого снега и само лицо монаха. И он смотрит на него – на статую, сотворенную из света. Черты лица красивы в своей правильности и очень знакомы. Если бы им можно было добавить красок, он непременно бы понял, на кого похож монах, прячущий лик за черной тенью.