Читать книгу "Дикий барин в диком поле (сборник) - Джон Шемякин"

Я не ем по утрам жареных колбас и омлетов с сосисками. Не пью апельсиновый сок. Тосты не ем по утрам.

А всё почему?

Утренняя каша для меня – это каша отпущения всяческих прошедших накануне грехов. Фактически причастие перед новым днём, полном соблазнов и загорелых искушений. Ем кашу и воображаю себя приличным человеком, находящимся в домашнем уюте, среди привычного комфорта. Смотрю на горизонт и тяжёлой ложкой дирижирую собственным мыслям. Или вспоминаю что-то, смущённо улыбаясь.

А то начинаю читать чужие диссертационные сочинения, которые мне присылают, чтобы я их бесчестил и срамил. Или, пережёвывая чернику в кремовой манной каше, отвечаю на sms от разных гневных женщин, которые требуют от меня публичного самоубийства и пенсиона (в любой последовательности).

А есть люди, которые встанут в зажелтелой майке, подумают, почесав за ушами: хоба, а времени для жизни всего ничего осталось, – хвать тугомясенькую жену за сиськи, бутыль вкусной питательной водки, огромное банное полотенце с обмахрившимися краями, помидоров, огурцов, кобаськи и пр. по благоразумению, кепочку на голову – и на вокзал, на электричку, в луга, и там счастливы, посильно употребляя в размеренном веками порядке водку, помидоры, жёнины сиськи на полотенце. Вперемешку, под солнцем, у воды.

И они, конечно, правы, эти люди.

Но у меня так не получается.

Хотя всё то, за что меня ранее стыдили и гнали из пионеров, теперь востребовано и считается моими достоинствами.

Блины

Отходя вчера ко сну, повелел, повиснув на плечах сопровождающих, наделать мне к утру блинков гречишных.

Одну стопку блинов гречишных советовал строго наделать с припёком, с лучком, с яйцами, и особенно выделил голосом «со шкварками сухонькими и печёночкой».

Вторую же стопку разрешил снабдить инжирным прокладом с сыром овечьим и миндалём. Это когда инжир (смоквы для простоты запоминания) очищают, вилкой разминают с сечёным миндалём обжаренным, перчат крупно перцем, сыплют туда розмарину, поверх сыр выкладывают нестрого, в прихотливости и в нетолстую нарезку, и в шкаф духовой. Кардамону туда. А потом уж блинцы этим добром прокладывать.

Утром, прямо как был, шлёпая пятками, хватаясь на поворотах за столбики, сбежал по лестнице на кухонку, всё приготовленное осмотрел, обнюхал, дверь подпёр шваброй, чтобы люди лишние криков радости и боли не слышали. И употребил.

Вышел из кухни шатаясь, опираясь на швабру. Два оставшихся блина засунул в карман халата, а третий зубами прихватил крепко. Пытался подняться к себе в кабинет, но одумался и сел в кресло.

Там меня домочадцы и застали. Посмотрели на меня. А я пальцами блин в рот уминаю и говорю им почти членораздельно: «Рад видеть вас, родненькие мои…»

Желания

Еще очень хочется сладкого. Разного, но всё время. Утром мне хочется сырников с черникой, сметаной и корицей. И сразу штук пять. Круглых таких, но приподнятых. Пятнистеньких. Горячих. Ягода же должна быть холодной.

Ещё утром хочется блинов кружавчатых, тонких, но не поминальной сплошной глянцевой тонкостью, а именно кружавчатых. К блинам этим гимназическим кислого виноградного варенья и пудры сахарной. Или инжирного варенья, хоть оно мне и кажется неприличным. Или варенья из грецких орехов. Или просто. Главное, чтобы не давило чувство, что не хватит.

Каши утром хочется сладкой же. С ореховой крошкой поверх. Может быть, цукаты какие-то. Может быть… Или лучше мандариновый джем горьковатый. Им в моей прошлой жизни перекладывали завтракательную кашу: слой пшённой каши – джем – овсянка – ореховая крошка – топлёные сливки. Хочется есть кашу тяжёлой ложкой с монограммой, есть её на балконе, пока ещё очень нежна. Смотреть на подсыхающий, румяный в красноту стародевичий парк. Плотная салфетка, а через неё тарелка руку греет. Солнце. А ветер прохладный. Птицы пытаются улететь. Смотришь, меланхолично отпускаешь себе все грехи. Моралист-кудесник.

Ещё я утром хочу приторной пахлавы и мятного чаю к ней. Только пахлавы именно бакинской, магазинной, и желательно, чтобы мне снова было десять лет. Из пахлавы выдергиваешь основной гнездовой орех и с жадностью его грызешь. После этого пахлава беззащитна. С ней можно делать всё. На то она и восточная сладость. С западными сластями надо договариваться, уламывать, надевать утренние штаны и всячески вольтерировать. Кривляться надо перед бельгийскими вафлями, вот что я скажу. А с пахлавой можно быть самим собой. Разнузданным и беспощадным. Вышел по ковру, вываля брюхо волосатое, взгляд из-под набрякших век порочен, а тебе только восемь годков. Иди сюда, э! Кофе в наперстке, ногти широкие, запах роз. Сладострастие во всех видах. И пахлаве это, главное, нравится! Хоть и за 15 коп.

Днём я хочу ягод по-габсбургски. И полный кайзергейст чтобы тоже.

Ягоды всякие помнёшь, хоть бы и малину. В мятую малину, стало быть, горсточку клюквы маленькую. Для контрастности. И в духовой шкаф, чтоб запузырилась ягода. Чтобы как-то растерялась и подкипать начала тихонько. Сверху засыпаешь миндальной стружкой и овсяными хлопьями. Улыбаешься. Как хлопья схватились сверху – шоколаду туда, натёртого на мелкой тёрке. Облизываешь пальцы. Немного совсем шоколаду. Вынимаешь из духовки и щедро замазываешь все мороженым пломбирным. А ягода снизу рвётся-просится, горячо ей, а корка её того, не пускает, а сверху хлад державной рукой кладёшь. Жирный сливочный хлад.

Принесли мне всё это дело в беседку. Ложкой продавливаешь мороженое, оно растаять не успело, проламываешь овсяно-шоколадную корку смуглую, мулатную, а там миндаль! А там и раскаленный жар ягодных страстей паром вверх! Три стихии, честное слово, три! ЮАР как она есть! Последний день Помпеи! Три сословия накануне падения Бастилии!

Хохочешь, ликуешь, кричишь от сладости наслаждения и жара боли! Первоначальная хладность мороженого, потом сдержанность корочки из орехов с шоколадом, а потом – дадам-дарара-рам! – лава из малины! Всё как в моей деревенской жизни при встрече с заблудившимся почтальоном, несшим кому-то пенсию да пропавшим без вести.

Ах, благость какая! Ах, восторг!..

Потом неспешно пьешь кофий из чашки с мелкими трещинками. И сам не нов, и чашка должна быть заслуженная. В кофе макаешь бисквитный изюмчатый сухарик. И сначала сухарик обсасываешь со звуками, а потом, значит, кофе нещедрым глотком. Потом сухарик сначала в кофе, потом в остатки ягод с миндалём, потом снова кофе.

И думаешь: а что же колбасы не нажарили тебе на большой сковороде? Чесночной колбасы, к примеру? Отчего ты так бесприютен-то, думаешь. Пока сам не скажешь, никто не озаботится, вот в чём корень-то!

Вечером жажду я всегда бисквитного торта. Простого. Чиновника такого, классом не выше надворного советника. Квадратного. Тяжелого. Пропитанного коньяком или настойкой какой рябиновой. Бисквита должно быть глыбы. Коричневое, желтое, может быть, изюм, но не уверен, нет. Мармелад к нему. Мармелад пластинчатый, цветов от брусничного до свекольного, зеленый отнюдь отречь. На бисквит-мармелад – и кислого молока с пупырышками. Это вечером, когда я философ и строг к себе. Или печеньки какие мелкие. Сухонькие такие. Чтобы в кулаке штук семь притаились.