Читать книгу "Брусиловский прорыв - Александр Бобров"

Уж тут столько несправедливого нагорожено: выходит прямо, что развенчать Крючкова — одна из главных задач романа, что великий и трагический образ Григория Мелехова вообще не мог родиться под пером Шолохова: ведь Гришка не только за красных воевал, но и за белых, как Крючков, а Вешенскую кто только тогда ни брал и ни разорял: со всеми счёты сводить устанешь. Гений отбирает те эпизоды и действия героев, которые позволяют нарисовать грандиозную и художественную эпопею. А ироническое отношение, как мы видим из письма Герасимова, сложилось за 12 лет до «злой выдумки» Шолохова, до начала публикации «Тихого Дона». Ну, не принимали русские офицеры буколического образа первого георгиевского кавалера, которого заваливали дорогими подарками, рисовали на лубочных картинках с пикой и десятью немцами на ней (у Бондаренко — 11), пытались увековечить в песнях, брошюрах даже на эстонском языке, полоскали в куплетах. Бондаренко пишет: «Подвиг донца задорно воспевался и в частушках:

Ай да ловко! Это дело!

Немцам здорово влетело!

Вся Германия в конфузе

От геройской битвы Кузи».

Хочу заметить автору, так упрекающего Шолохова, что это — не частушка, а топорная подделка. Прямо уж «вся Германия в конфузе»… Такие образованные прапорщики, как Герасимов из Коврова, подобной разлюли-малины просто не принимали: ведь информационных технологий и зомбирующего телевидения не было и в помине, и пиар существовал в примитивной форме, которой на дух не принимали русские интеллигенты начала века.

Вот, например, 2-е незаконченное письмо, найденное в бумагах покойного и привезенное денщиком, которое рисует образ православного, тонко чувствующего и мыслящего человека:

«Дорогие мои!

Шлю вам привет с веселым весенним праздником — Пасхой. Сильно запоздал он — этот привет, и хотя, я думаю, — не по моей вине, но все же я об этом страшно жалею. Надеюсь, что хоть моя открытка пришла вовремя и сгладила отчасти мое отсутствие. Как мне хотелось, чтобы оно не сильно чувствовалось вами, как мне хотелось дать вам знать, что этот праздник я встречаю хорошо и весело, насколько может только быть весело вдали от дома.

Это письмо я хотел написать вам день на 3-й или на 4-й после Пасхи, когда кончится праздник и начнутся опять наши трудовые будни; хотел дать вам описание нашей “Пасхи на позициях” — и вот, мог сделать это только теперь.

Но начну я лучше по порядку.

Итак: нашему батальону не везет на праздники. Как вы знаете, мы встретили на позиции Рождество, Новый Год, Масленицу… Выпадал черед стоять нам на позиции и Пасху. (Должны были смениться день на 4-й—5-й, простояв на позициях около 40 дней.) Но тут нам привалило счастье: незадолго перед Пасхой начали ходить глухие слухи, что полк наш сменяется и переходит на новую стоянку и, кажется, в резерв. Понемногу слухи стали определеннее и, наконец, нам точно заявили, что за 3 дня до Пасхи мы уходим верст за 12 к северу отсюда — в корпусной резерв. Отдых этот (но, конечно, не безделье) был вполне заслужен нами. Всю зиму мы работали, как машины, и в праздники, и в будни. Если бы вы видели, какие города из светленьких, благоустроенных землянок выросли у нас за это время, какие перекинулись мосты через ручьи и речки (мосты часто в 250–200 шагов длиною), какие бревенчатые мостовые на целые версты изрезали вдоль и поперек позицию через наши зыбучие болота.

Идешь, бывало, на позицию, верстами утопая в грязи, а через месяц, как в сказке, уходишь с нее по гладкой мостовой. А командир сменяющей нас роты резервного батальона, трудами которой выросла среди болота мостовая, дивится на позицию: “Черт знает, — стоял здесь прошлый раз, — были одни только неважные окопчики, а теперь откуда-то уж и вторая линия взялась, и ходы сообщения, и хорошие землянки, и убежища, и баня!”

Отвечаешь со спокойной гордостью: “А Вы как думали? И мы ведь тут недаром простояли”. Да, мы недаром простояли зиму. Немножко даже было жаль покидать участок нашего полка. Но все же время было отдохнуть.

Пора было дать отдых нервам, как-никак, натянутым беспрерывно на позиции, позаняться с солдатами, подтянув их, и придать строевой вид, хорошо было и отвыкнуть немного от надоевшего, то злого, то печального посвистывания пуль.

И вот пришел день смены. В 3 ч. утра нас заменил батальон другого полка, а наш батальон отошел в селение, где стоял наш полковой резерв.

Там уже понемногу собирался весь полк. Солдаты ели ранний обед, а мы, товарищи-офицеры, пили чай и оживленно болтали. (Ведь в условиях позиционной жизни, служа в одном полку, не видишься друг с другом по нескольку месяцев.)

Утро встает ясное, солнечное. Картина бивака оживленная и жизнерадостная. Синеют дымки походных кухонь, зеленеют по-весеннему сосны; везде живописные группы солдат, ряды винтовок в козлах, мешки и скатки. Издали доносятся медные звуки полкового оркестра: несут знамя. “Встать! Смирно! Господа офицеры!” — раздается команда полкового командира. Наскоро приводим ряды солдат в порядок и застываем: знамя уже между нами… Время трогаться в путь. Впереди движется знамя с своим прикрытием, а за ним длинной гусеницей вытягивается рота за ротой в узкой походной колонне.

Солдаты весело шагают под музыку, лошади под нами (мы, конечно, верхом) танцуют и порываются вскачь.

Понемногу становится жарко. Нагруженные солдатики, отвыкшие за зиму от переходов, устают, но на коротких 10-минутных привалах появляются неизменные гармошки, бубны и начинаются пляски. Молодежь не унывает, и только старики ворчат не то завистливо, не то сердито: “Погодите, натанцуетесь за лето”… Местность понемногу меняется. Болота становятся суше, на песчаных пологих буграх зеленеют по-весеннему всходы, в перелесках, по которым ныряет дорога, чаще попадаются сосны. Деревеньки с ветряными мельницами, с раскидистыми ветлами и березами, виднеются тут и там. Кругом знакомый и милый пейзаж. Мне начинает казаться, что мы подходим к Коврову…

Но вот мы у цели: небольшая деревушка, халуп в 20, раскинулась у речки. Рядом, на бывшем пахотном поле — ряды солдатских землянок.

Эге! — Работы тут будет немало: землянки плохи и тесны, нет колодцев — воду, видно, брали прямо из речки. Офицерских землянок нет совершенно — придется пока устроиться в халупах, а это, после хороших землянок, уже последнее дело. Немного же сделали резервные полки, стоявшие здесь зиму!

Размещаем кое-как солдат и приходим в офицерское собрание, осевшее уже в одной халупе, — обедать. Действительно, дело не заставляет себя ждать: после обеда, когда я с товарищами офицерами сижу и благодушествую, тоже немного устав от перехода, подходит командир полка: “Прапорщик Герасимов! Сейчас — четверть шестого. В 7 часов батюшка будет служить всенощную: 12 евангелий. Значит, времени у Вас — час, три четверти. За это время надо построить что-нибудь вроде церкви. Рабочих можете взять по 10 человек от роты”. (Нас здесь стоит 2 батальона — 8 рот). “Слушаюсь, господин полковник”. К 7 часам (правда, с опозданием на 4 минуты) что-то “вроде церкви” было готово, хотя рабочих я взял только по 5 от роты (солдаты устали). Был алтарь, обсаженный густо сосенками, с крышей из парусины, с престолом, обтянутым солдатскими палатками. Самая “церковь” тоже была обтыкана сосенками; посреди церкви мы водрузили аналой дня чтения евангелий на вбитых в землю кольях. Дорожка из свежего, желтого песку, с бордюром из сосновых веток изображала ковер от престола к аналою.