Читать книгу "Последний часовой - Ольга Игоревна Елисеева"

Нет, нет. Он не давал согласия. Но если бы случилось… Помимо него… Как неизбежное…

* * *

– Поворачивай, – Николай постучал кучера по спине, и сани, в которых император едва помещался вместе со спутником, скользнули с тротуара к дому у Армянской церкви на Невском проспекте. – Приехали.

Александр Христофорович решительно не понимал стремления государя везде таскать его с собой, но умел ценить доверие и молча сносить неудобства.

– Я хочу, чтобы ты сам видел его и сам делал выводы.

Схватить Михайло Михайловича за руку не удалось. Хотя косвенных доказательств его причастности было более чем достаточно. С первых же дней замелькало искомое имя. На Сперанского показывали Каховский, Трубецкой, Стутгоф, два приятеля Батенькова – Краснокутский и Корнилович. Вот тогда-то государь и произнес роковую фразу: «Не сегодня завтра в Петропавловку». Но ждал подтверждения. Мало ли что сболтнет один-другой прапорщик.

Сущий скандал вышел с Батеньковым. В крепости он струхнул и написал Николаю покаянное письмо, где сказал много чего лестного о своем покровителе, вольным образом мыслей которого якобы и был совращен в общество. Сам Александр Христофорович письма не видел, адресовано оно было императору и у императора же осталось. Его величество оказался тронут раскаянием. «Не все преступники – закоренелые злодеи, многие по молодости лет попали в силки заблуждений», – заявил он. Бенкендорф буркнул, что не каждым соплям надо верить. Никс обиделся.

И кто бы, вы думаете, оказался прав? Еще до нового допроса Батеньков подхватил простуду и вздумал помирать. Перед лицом кончины ему сделалось паскудно, что он вот так унижался и молил о пощаде. Ведь все едино – пресечься ли дыханию на виселице или захлебнуться мокротой в каземате. К нему привели священника, но вместо исповеди Габриэль продиктовал попу другое письмо на высочайшее имя. Да такое хлесткое, что на этот раз Никс не сдержался – показал другу. «Не верьте ни единому слову из того, что я писал вам в порыве малодушия. Не верьте и тому, что будут писать и вымаливать у вас другие, предавшись слабости и отчаянию. Никто из нас никогда не раскается в содеянном, ибо дело наше свято и будет омыто в крови тиранов».

Самое же скандальное в сем случае, что Батеньков поправился, и благородные порывы оказались ни к чему. Разгневанный государь даже приказал его больше не допрашивать, потому что он низкий лгунишка. Выполняя просьбу подследственного, первое письмо царь сжег, тем самым своей рукой уничтожив показания на Сперанского.

– Изверги. И все как один любят отечество. Я чувствую себя лишним в этом якобинском раю.

Нынче утром Александр Христофорович представил государю доклад.

– С полной определенностью можно утверждать лишь две вещи. Первое: господин Сперанский знал о существовании тайного общества. Но кто о нем не знал? Второе: заговорщики предлагали ему войти в состав нового правительства. Однако мы не имеем сведений, что он дал согласие.

Никс покусал губу. Ситуация была шаткой. Прошелся от окна к столу и обратно.

– Я рад, что прямых улик на него нет. Наши домыслы могут идти очень далеко. Но коль скоро вина не доказана, стало быть, и не существенна для закона. Этот человек повел себя осторожно. Будем же осторожны и мы. В сущности, против него одна его репутация. А я, признаться, посещая его дом в те же дни, что и заговорщики, и работая с ним над манифестом, не нашел в нем тех мыслей, которые хором приписывают ему недоброжелатели.

– Государь, – осмелился предостеречь Бенкендорф, – у меня такое чувство, что мы держали рыбу с гладкой от слизи чешуей, и она выскользнула из рук.

– Или держите крепче, или не жалуйтесь, – отрезал Никс. – Мне нужен этот человек.

Тут и заключалась вся метафизика.

– Если он невиновен, мы привлечем его к подготовке суда над злодеями. А если виновен в той степени, о какой мы догадываемся, то это станет для него испытанием. Во всей империи нет второго такого юриста. Кто оформит целый процесс так, чтобы мы не выглядели варварами? Чтобы закон был соблюден до мелочей? – Государь, волнуясь, снова заходил по комнате. – Наше дело простое и чистое. Если суд подготовит Сперанский, то всякий отринет мысль о каких бы то ни было злоупотреблениях. Мы немедленно едем к нему.

Вообще-то Бенкендорф собирался в Следственный комитет. Но пришлось тащиться к Армянской церкви. Явление императора в доме имело вид сошествия Спасителя в ад. Правда, ад скорее грустный, чем ужасный. Меланхоличный, нежный и полный скорбей. Елизавета Михайловна вскрикнула. Старик подался вперед.

– Я вижу, вы больны, сидите. – Николай взял стул и подставил его к креслу. – Мне надобно поговорить с вами, Михайло Михайлович. Как друг и преданный слуга моего покойного брата, вы не откажетесь выслушать.

– Я не осмеливался надеяться, – пролепетал сановник.

– Мне следовало бы приехать раньше. Простите, дела разрывают на части. Зато теперь я буду говорить, полностью обнадеженный вашей невиновностью.

Елизавета Михайловна снова вскрикнула, но уже от радости, и сделала попытку лишиться чувств, что у русских дам выходит не всегда. Бенкендорф успел подхватить ее и усадить в кресло.

– Я рад, что ваша дочь присутствует при нашем разговоре, – поклонился женщине Николай. – Ей будет отрадно услышать то, что я скажу. Боюсь, вас не все понимают и не все умеют ценить. Сперва я и сам был виноват перед вами. Мне столько говорили о ваших либеральных идеях! Клевета коснулась вас даже по делу 14-го. Но обвинения рассыпались в пыль. И я могу найти в вашем лице ревностного слугу с огромными сведениями и опытом.

– Ваше величество льстит мне, – выдавил из себя чиновник.

– Ничуть. И у вас есть случай подтвердить мое мнение. Расследование близится к концу, материалов накоплены горы, но, откровенно говоря, члены комитета даже не знают, как подступиться к суду. Надо разработать процедуру, написать инструкции. Наконец, составить манифест, чего никто лучше вас не умеет.

– Папа, – простонала Лиза. Оба понимали все, оставленное императором за скобками.

«Бедное мое дитя! – подумал Сперанский. – Бедное мое отечество!»

– Дело тяжелое, ваше величество, – произнес он спокойным голосом. – Вам ведомо, что я хорошо знал многих из тех, кому надлежит склонить голову под топор.

– Думаю, Европа будет удивлена моим милосердием.

– Счастлив, если так, государь. Но по закону за военный мятеж смертная казнь должна коснуться практически всех.

– Мы ограничим круг несчастных, – возразил царь. – Кроме того, я планирую ввести в состав суда архиереев, прибывших на погребение.

– Это имеет свои невыгоды, государь, – немедленно отозвался Михайло Михайлович, голова которого уже заработала в привычном ритме. – Таким образом вы увеличите число членов, которые отрекутся от казни в силу духовного сана.

Кажется, подобное рассуждение смутило императора.