Читать книгу "Нора Баржес - Мария Голованивская"

Вы Нора? – спросил он глотавшую раскаленный черный чай дурного качества Норочку, мрачно сидевшую у стены после ночи, проведенной в упаковочном цехе типографии, где изготавливался каталог Кремера. Его, этот каталог, это норино сокровище, грязные руки швыряли на пол, мяли листки, небрежно собирая экземпляры в пачки. Она кричала на них, пищала на них, хрипела на них и уползла, как растерзанная змея, в эту тухлую щель, это полукафе, сжимать синими пальцами этот получай, знобить, полудремать над чашкой, сходить на нет.

Молодого человека звали Сенсеро.

Он приехал изучать Кремера для своих лекций и статей.

Он слышал, что лучше Норы никто его творчества не знает.

Ему говорили, что ее рекомендация откроет ему двери в мастерскую Кремера, в архив Кремера, в душу Кремера.

Он готов на все, чтобы она уделила ему время.

Нора посмотрела на него: типичный европейский ученый, с кожаным потрепанным портфелем, красивыми черепаховыми очками, умными темно-серыми глазами.

Я не много знаю, – пропищала Нора тоненьким и вправду довольно слабым голоском. – Наверное, многие сгодились бы вам лучше меня. Но я расскажу вам, все что знаю. Сегодня и завтра я предлагаю вам поприсутствовать на развеске картин, вы многое поймете, когда это увидите. Держите мой план развески. Ознакомьтесь с ним и едемте!

Они вошли в зал.

Там гремели молотки, шел монтаж подвесного оборудования.

Жужжала дрель.

Несколько репортеров со скукой озирались по сторонам.

Бегала Риточка, носилась Риточка, она сердилась, улыбалась, что-то все время перепроверяя в норином плане. Привезли пресловутые каталоги, начали сгружать их здесь же прямо в пыль.

Среди этой трескотни, словно страус, отчего-то заложив руки за спину, разгуливал Павел. Они перешучивались с Риточкой, он подбодрял рабочих, увидев Нору с молодым испанцем, он торжественно двинулся им на встречу, поручкался с ним, представился с лоском. Прибежала Риточка, кланялась. Это профессор, который специально будет следить за развеской. Они поняли сразу – он будет следить за развеской, он большой специалист.

Нора оставила Сенсеро и уползла домой.

Павел и Риточка оставили Сенсеро и отправились в ресторан.

Рабочие оставили Сенсеро и пошли на перекур, потом на обед, потом по домам.

Сенсеро покорно бродил целый день по пустому залу, не решаясь покинуть пост. Разглядывал спины картин, красивый вид на реку, набережную, вечер, тлеющие фонари.

У Норы сделался жар. Ее грели невидимые котлы, заставляя ее жидкую кровь кипеть и пениться. Она чувствовала в себе гул этих котлов, она не могла после утреннего пресловутого получая ни есть, ни пить. Она лежала, скинув с себя влажные роскошные кожи с языкастыми бирками, и голая, дохлая, под пуховым одеялом, она бредила благодарностью, что явился-таки Сенсеро, который не даст ей умереть. Она отлежится завтра, а они там все закончат, и выставка будет что надо и каталог будет какой надо. Значит, она все выполнила, значит, не виновата.

Она забылась сном, не услышав, что Павел пришел в три ночи. Она не ответила ни на один из шести встревоженных звонков Сенсеро, она не ответила ни Анюте, ни Кремеру, ни звонившим ребятам из ее умершей реставрационной мастерской, она также не ответила нескольким неопознанным номерам, нескольким заблудившимся в телефонной сети абонентам, а ответила только прозвонившейся, вероятно, с того света матери Павла, Розе, которая звонила, чтобы сказать, что она и на том свете ни разу не усомнилась в своей правоте, и что у нее-то в свое время достало любви к сыну, чтобы не отравить ему голову избранностью того племени, к которому она по праву принадлежала сама – Роза из Одессы.

Я растила своего сына, – скрипуче повторяла Роза, – а не сына своего народа. Это и есть любовь матери.

Но, конечно, Роза Степановна, – повторяла ей Нора слабым голосом, – вы все знаете лучше, вы же мать, в первую очередь мать!

Пока Нора беседовала с Розой, Павел наслаждался Риточкой.

Он заходил в нее с потайного заднего входа, не желая заботиться о тех нелепых последствиях, которыми может обернуться подобная связь. Он нежно переворачивал ее, как рыбешку на сковородке, обливаясь слюнками перед тем, как окончательно хрустнуть корочкой и проглотить нежнейшее мясо, пропитанное соками молодости и свежего ветерка.

Они что-то бормотали друг другу в промежутках. Он ей – о Норе, которая ему давно не к чему, да и непонятно, была ли когда-нибудь к чему-то. Она ему – о нем, любимом Павле-балагуре, таком красивом, таком сильном, таком неповторимо умном и властном, что нет сладости слаще, чем подчиняться ему.

Риточка сразу поймала его на этот крючок.

Она безошибочно приметила, как подрагивает поплавочек его недолюбленного Норочкой «я», когда используешь наживку из восторга и похвальбы. Вот она, готовая для него, одесского бахвала, измельченного столичным равнодушием, формула счастья, рецепт небывалой стойкости чувства – хвалить, восхищаться, обожать показно и сверх меры, восторгаться почти как девицей: ах, эти серые глаза, ах, эта линия лба, высокого, красивого, открытого, с откинутыми назад русыми волосами! Ах, эти сводящие с ума длинные тонкие пальцы, форма ногтей, ну, посади меня на цепь, забери мою волю!

Он ненавидит Нору, покручивая свою новую рыбоньку на ароматной простынке, он злится на нее с каждым Риточкиным словом все яростнее и отчетливее: неужели эта перехваленная всеми женщина, несравненная еврейская жена, не могла вот так же, как эта рыженькая простушка, выпрыгнувшая в жизнь из-под огромного казахского неба, любить его, лелеять, дать ему почувствовать себя молодцом-огурцом?

Риточка пела. Риточка двигалась навстречу. Риточка вставала на колени, щекоча ему рыжими кудряшками пах.

Он красовался.

Он чувствовал себя молодым.

Он чувствовал силу.

Он мечтал, как мечтал миллионы раз за последние годы, освободиться от Норы и полететь по новой траектории, навстречу морю и красоте солнца, которое, прищурившись, можно усадить к себе на ладонь.

Она, Риточка, понимала, что действует точно.

Она понимала, что шары скользят в лузу, дротики летят в десятку, и эта десятка в полной ее собственности, внутри ее тела, внутри ее слов. У нее не было точного плана, но было ощущение, которое она в жизни любила больше всего: упоенный охотой окунек вот-вот проглотит красноперку, которую ее детская ручка на невидимой леске подтягивает к берегу, воды реки колышутся, водоросли наполняют ее изнутри малахитовым свечением, солнце безответственно рассыпает блики по зеркальной поверхности реки, среди которых и ее лик… Он был охотником, но охотилась она.

В преддверье этой решительной схватки приболевшие предметы в риточкиной комнате зашевелились, словно отходя от недавней спячки. Патина растворялась на стальной поверхности кофейника, сходила с серебра бабушкиных ложек, которые Риточка на крайний случай захватила с собой в новую московскую жизнь. Салфетки опять изысканно расправляли края под красивыми, в цветах, фарфоровыми чашками, больше не напоминая видом своим увядшие салатные листья, бокалы искрились вином, фиалки бархатили свои лепестки, изящно выбрасывая листик-другой прочь из горшка навстречу ласковому утреннему прикосновению риточкиных пальцев.