Читать книгу "Резинки - Ален Роб-Грийе"

Во-вторых, по крайней мере один из этих двоих был своим человеком в доме, а не анонимным злоумышленником: видно, что он отлично знал местонахождение и привычки домашних.

В-третьих, профессор наверняка его узнал; тот настойчиво утверждал, что на него напали, прежде чем он успел как следует открыть дверь, объясняя таким образом, что не видел лица своего убийцы; в действительности же он вошел в кабинет и разговаривал с двумя мужчинами: между ними даже произошла стычка, как показывают беспорядок в комнате (опрокинутая стопка книг, сдвинутый стул и т. д.) и отпечатки пальцев (номер 3), обнаруженные на пресс-папье.

В-четвертых, мотивом преступления было не ограбление: кто-то, кто был так хорошо знаком с домом, должен был знать, что в этой комнате брать нечего.

Дюпон не захотел выдать своего убийцу, так как тот ему был очень близким родственником. Он даже скрывал как можно дольше серьезность своего ранения, надеясь, что его друг доктор Жюар поможет ему выкарабкаться и можно будет избежать скандала. Именно по этой причине служанка и полагала, что он только легко ранен в руку».

И вот вся сцена восстановлена. Молодой человек, тщетно пытаясь апеллировать к своему праву, любви, жалости, наконец, шантажу, решился с отчаяния пойти на насилие. Так как сам он слаб и боится своего отца, то ему понадобились для этого дела услуги его друга, более сильного и старше по возрасту, которого он собирался представить в качестве своего поверенного, но который, скорее всего, просто наемник. Они назначили исполнение дела на понедельник двадцать шестого октября, в половине восьмого вечера…

Даниэль Дюпон подходит к двери кабинета, глаза опущены, рука уже протягивается к дверной ручке, готовясь повернуть ее, как вдруг в его голове проносится мысль: «Жан здесь, и он ждет его!» Профессор останавливается, затаив дыхание. Может быть, Жан пришел не один: не грозился ли он на днях привести своего «поверенного»? Неизвестно, на что способны нынешние дети.

Он осторожно разворачивается и идет на цыпочках в спальню, за пистолетом, который он еще с войны хранит в ящике ночного столика. Но в тот момент, когда он снимает пистолет с предохранителя, его охватывает сомнение: не станет же он стрелять в своего сына; это только чтобы его попугать.

Он снова в коридоре, тяжесть пистолета в руке кажется ему несравнимой с тем страхом, что охватил его минутой раньше; по сравнению с первым разом этот сиюминутный страх даже полностью проходит: почему его сын обязательно должен прийти сегодня вечером? Впрочем, Дюпона это не пугает. Он кладет оружие в карман. С завтрашнего дня он распорядится закрывать двери с началом сумерек.

Он поворачивает ручку и толкает дверь кабинета. Жан здесь, и он ждет его.

Он стоит между стулом и письменным столом. Он читал бумаги. Другой стоит у книжного шкафа, чуть в стороне, засунув руки в карманы — проходимец какой-то.

— Добрый вечер, — говорит Жан.

Глаза его блестят, наглые и в то же время пугливые; должно быть, опять выпил. Рот кривится в каком-то подобии улыбки.

— Что ты здесь делаешь? — сухо спрашивает Дюпон.

— Я пришел поговорить, — отвечает Жан. — А это (движение подбородком) Морис… это мой поверенный (снова кривится).

— Добрый вечер, — говорит Морис.

— Кто вас впустил?

— Мы здесь как у себя дома, — говорит Жан.

Что означает: «Мы ведь родственники!»

— Ладно, теперь идите туда, откуда пришли, — спокойно произносит профессор. — Это не так уж трудно: дорогу вы знаете.

— Мы просто так не уйдем, — говорит Жан, — мы пришли поговорить — поговорить о деле.

— Эту тему мы уже закрыли, мой мальчик. А теперь уходи.

Дюпон с решительным видом направляется к сыну; по глазам юноши он видит, как того начинает охватывать паника… паника и ненависть… Он повторяет:

— А теперь уходи.

Жан хватает первое, что ему попадает под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами. Он замахивается им, готовый ударить. Дюпон отступает и тянется к пистолету.

Но Морис заметил его жест и тут же оказался перед ним, собираясь взять его на мушку:

— Брось это и вынь руку из кармана.

Потом они умолкают. Дюпон сознает, что чувство собственного достоинства не позволяет ему оказаться в столь унизительном положении — когда ему тыкают — в присутствии сына.

— Сейчас приедет полиция, — говорит он. — Я знал, что вы здесь, что вы меня поджидаете. Перед тем как войти, я зашел в спальню позвонить.

— Легавые? — говорит Морис. — Я что-то не слышу.

— Они не заставят себя долго ждать, будьте спокойны.

— Нам вполне хватит времени, чтобы объясниться.

— Они будут здесь с минуты на минуту.

— Телефон перерезан еще два дня назад, — говорит Жан.

На этот раз возмущение достигает своего предела. Все происходит, как вспышка молнии: резкое движение профессора, пытающегося достать свой пистолет, выстрел, который бьет ему прямо в грудь, и истошный вопль юноши:

— Морис, не стреляй!

4

Но шефа, похоже, не убедили. Он не осмеливается отбросить без всякого обсуждения гипотезу, выдвинутую помощником, ведь кто его знает: а что если именно в этом и заключается правда, как он тогда будет выглядеть? И потом, нужно каким-то образом объяснить все темные места и нестыковки этого дела… Его беспокоит в этой теории главным образом то, что она привлекает к участию — и даже к обвинению — слишком высокопоставленных лиц, нападать на которых может быть просто опасно — неважно, виновны они или нет. Он говорит:

— Мы не имеем обыкновения, здесь… в разведывательной службе администрации Президента, мы не имеем обыкновения работать на основе столь расплывчатых предположений…

Он охотно бы отпустил, по ходу рассуждений, какую-нибудь злую шуточку в адрес Отдела расследований и «великого Фабиуса», но предпочел сдержаться: еще не время.

В надежде увести своего помощника, хотя бы на время, со скользкой дорожки, на которую тот собирается вступить, он предлагает ему отправиться с заданием на место происшествия: таким образом он смог бы побеседовать с местными представителями полиции и с врачом, который записал свидетельские показания профессора Дюпона и одновременно принял его последний вздох; он мог бы также посмотреть, не появилось ли в особняке жертвы какой-нибудь новой улики; он мог бы… Но помощник в знак отрицания качает головой. Совершенно бесполезно ехать попусту терять время в этот унылый провинциальный городишко, дремлющий в густом тумане Северного моря. Он там ничего не увидит, абсолютно ничего. Это здесь, в столице, разыгралась эта драма… разыгрывается эта драма.

«Он думает, я боюсь», — отмечает про себя начальник; но ему на это наплевать. Он говорит с безразличным видом: