Читать книгу "Вальпургиева ночь - Густав Майринк"

Ждите здесь, экселенц, и никуда не выходите. Я все обмозговал, беспокоиться вам больше не о чем. Я тут пока приберу. Меня они не тронут. Да им со мной и не совладать. А потом – я сам богемец!

И прежде, чем императорский лейб-медик успел возразить, Ладислав вышел и запер за собой дверь.

Невыносимо медленно, свинцовой поступью тянулись для Пингвина часы ожидания.

Самые разные настроения, сменяя друг друга, овладевали им: от вспышек гнева, когда он принимался яростно барабанить в запертую дверь и звать Ладислава, до усталого тупого безразличия.

В какой-то момент, ненадолго успокоившись, он ощутил вдруг сильнейший голод и разыскал в кладовке спрятанную салями; глубочайшая подавленность, вызванная потерей друга Эльзенвангера, немедленно сменилась почти юношеской верой в сиявшую из Писека новую жизнь. К сожалению, не надолго.

Спустя всего несколько минут он уже понимал, сколь глупы эти надежды, как и все воздушные замки, воздвигаемые в состоянии эйфории.

Он почувствовал какое-то скрытое удовлетворение о того, что Богемская Лиза не приняла места экономки, однако минутой позже ему стало до глубины души стыдно прошло так мало времени, а те слова сочувствия, которые шли от самого сердца, уже кажутся ему пустой детской восторженностью – какая-то студенческая чехарда, и о даже не покраснел при этом,

«Вместо того чтобы дорожить тем своим образом который она так преданно хранит, я его сам же втаптываю в грязь. Пингвин? Я? Да будь это так, можно было бы радоваться. Я самая обыкновенная свинья!»

Малоутешительное зрелище царящего кругом дикого бедлама повергло его в еще большую меланхолию.

Однако даже сладкая скорбь по поводу своей несчастной судьбы вскоре улетучилась – он вспомнил внезапно озарившееся лицо старухи, и его охватило какое-то идущее изнутри ликование при мысли о грядущих чудесных деньках в Карлсбаде и потом – в Писеке…

– Время от времени снаружи накатывался какой-то неистовый охотничий рев, а когда волна бунтовщиков раз бивалась о подножие Града, стихал до полной тишины Он не обращал внимания на шум и сумятицу криков с детства все, связанное с плебсом, было для него презренно, безразлично, ничтожно.

«Прежде всего необходимо побриться, – сказал он себе, – все остальное уладится само собой. Не могу же отправиться в путешествие с такой щетиной!»

При слове «путешествие» его что-то тихонько толкнуло. Словно на секунду чья-то темная рука легла на сердце.

И он в глубине души почувствовал, что это будет его последнее путешествие, однако предчувствие освежающего бритья и спокойной, неторопливой уборки комнаты заставило это мрачное предчувствие бесследно исчезнуть.

Да, Вальпургиева ночь жизни вскоре отступит перед сияющим утром, а неопределенная и тем не менее радостно трепещущая уверенность в том. что он не оставит на земле ничего для себя постыдного, наполнила его душу необыкновенным весельем.

Он сразу ощутил себя настоящим «превосходительством». С мучительной тщательностью побрился, вымылся, подстриг и отполировал ногти, все брюки аккуратно сложил по складке и повесил в шкаф, рядом на вешалки – сюртуки и жилеты, воротнички легли идеально симметричным кругом, а пестрые вымпелы галстуков повисли на дверце шкафа в прощальном салюте.

Скатал каучуковую ванну, использованную воду вылил в туалетное ведро; каждый сапог аккуратно натянул на свою колодку.

Пустые чемоданы были сложены пирамидой и придвинуты к стене…

Самой последней он сурово, но без упреков захлопнул «белокурую бестию», а дабы она уже никогда не смела восставать против своего господина, повязал ее саксонскую морду голубой ленточкой со стальным ключиком.

Над выбором костюма он не задумывался; всему свое время.

Парадный мундир, не надевавшийся уже многие годы, висел в оклеенном обоями стенном шкафу, рядом – шпага и бархатная треуголка.

Степенно, с подобающим достоинством он стал облачаться в свою униформу: черные панталоны с золотыми лампасами, блестящие лаковые сапоги, золотом отороченный сюртук с подшитыми сзади фалдами, под жилет – узкое кружевное жабо. Препоясался шпагой с перламутровым эфесом и продел голову в петлю с висящим на ней черепаховым лорнетом.

Ночную рубашку спрятал в постель и разгладил на покрывале последние складки.

Потом, за письменным столом, он исполнил просьбу барона Эльзенвангера: снабдил пожелтевший пустой конверт необходимой пометкой. И наконец, извлекши из выдвижного ящика свое сразу по исполнении совершеннолетия составленное завещание, дописал в конце:

«В случае моей смерти все мое состояние в ценных бумагах, а также прочее движимое и недвижимое имущество принадлежит девице Лизе Коссут, Градчаны, переулок Новый свет, № 7, первый этаж, или, если она умрет прежде меня, моему слуге господину Ладиславу Подрузеку.

Экономке завещаю мои брюки – те, что висят на люстре.

Все расходы на мое погребение, согласно императорскому указу §13, ложатся на императорско-королевский фонд.

Относительно места погребения никаких особых пожеланий не имею; хотя, если бы фонд одобрил соответствующие затраты, мне было бы приятно покоиться где-нибудь на кладбище в Писеке; и здесь я особенно настаиваю на одном пункте: мои земные останки ни в коем случае не должны перевозиться по железной дороге или же с помощью иных подобных транспортных средств, а главное: мое тело не должно быть захоронено внизу, в Праге или в каком-нибудь другом, по ту сторону реки расположенном месте».

Когда завещание было опечатано, господин императорский лейб-медик раскрыл дневник и каллиграфическим почерком внес туда события последних дней.

Здесь ему впервые пришлось отступить от строгого ритуала своих предков.

В самом низу последней страницы он поставил подпись и тщательно, по линейке провел жирную горизонтальную черту.

По праву последнего из Флугбайлей он сам сделал то, что по традиции должен был сделать его потомок. Неторопливо натянул белые лайковые перчатки. И тут его взгляд случайно упал на какой-то перевязанный ниткой пакетик, лежавший на полу.

«Должно быть, это Лиза забыла, – пробормотал он. – Совершенно верно: сегодня утром она хотела передать его мне, но так и не решилась».

Он развязал нитки – и в его руках оказался носовой платок с вытканным вензелем «Л. К.», тот самый, который он так отчетливо вспомнил в «Зеленой лягушке». Он властно подавил поднимавшееся в груди волнение: «слезы – и мундир экселенца?» – однако долгий поцелуй все же запечатлел на этом последнем знаке внимания своей дамы.

Бережно пряча его в нагрудном кармане, он с ужасом заметил, что забыл свой собственный.

«Молодец Лизинка, она обо всем помнит. Ведь я чуть было не отправился в путешествие без носового платка!» – прошептал он про себя.

Снаружи заскрипел ключ, и двери темницы распахнулись. В том, что это произошло именно тогда, когда были закончены все приготовления, ничего странного для Его превосходительства не было: в торжественном облачении своей униформы он привык видеть все идущим точно по плану.