Читать книгу "Шкловцы - Залман Шнеур"

Казалось, он крошил в миску с борщом свое собственное тело. Над миской росла аппетитная бурая горка, а вздохи Лейбы-горбуна становились все короче и мягче.

— Приятного аппетита! — отозвался Гершка-учитель по-русски, в промежутке между бабкой и дедкой из хрестоматии, и жадно сглотнул.

Лейба-горбун поблагодарил его, объяснив с горестной миной, что ему приходится крошить хлеб, потому что у него «слабые жубы», и принялся поливать горку красным борщом. Оловянной ложкой он черпал красную жижу по краям и выливал ее на самый верх бурой, пахнущей тмином горки. С каждым разом горка погружалась все глубже и глубже, пока совсем не утонула в красном вареве. И Лейба-горбун принялся в добрый час помешивать борщ, выискивая хорошо размякшие кусочки и от удовольствия покачивая головой от одного горбатого плеча к другому, словно в полузабытьи, будто капризничая перед полной миской: этот кусок он съест, а этот не будет.

От столь аппетитных приготовлений у Файвки засосало под ложечкой. Ему самому пора было обедать. Файвке очень захотелось мясного борща с четырехугольными хлебными кусочками. Именно четырехугольными. Ей-богу! Почему же дома он все время торопится, хватает и кусочничает. Вот как надо на самом деле есть!

Файвка взглянул, как там у него обстоит дело с Екатеринославом. Куда там! До конца еще далеко. Он написал всего-навсего три строчки. В сердцах Файвка закрутил большую «Е» так, что вместо двух этажей «пружина» распрямилась на целых три… Испугавшись, Файвка начал стараться по новой.

Лейба-горбун благословляет

пер. В.Федченко

1

Лейба-горбун по-прежнему выискивал в миске с борщом размякшие кусочки хлеба, вроде тех, что прячут во время поисков квасного. А Гершка-учитель все пытался показать ему, что не зря берет деньги: он с важным видом поучал Зельдочку, выпевая слова на манер маршалека[144], развлекающего сватов, пока те едят золотой бульон[145].

— Позвал внучка Жучку! — визжал Гершка, вдохновленный высоким русским слогом, и тотчас истолковывал на нарочито исковерканном идише, дабы хозяин проникся верой в его глубокие познания в русском: — Этот внучка, значит, позвал собачка. Собачка за внучка, внучка за тот бабка, бабка за дедка, дедка, дедушка, значит, за репку…

Слушая Гершку, Файвка уже сам выучил наизусть всю эту запутанную историю. Делов-то! Файвка помнит наизусть и более интересные истории из Пятикнижия и Сварбе. И почему это он, Файвкин умный учитель, так радуется этим дедке и репке? Он, поди, никогда и в хедере-то не учился. Лучше бы перечитал, тыквенная голова, историю о царе Давиде и Башеве! Гораздо интересней… И зачем только эти гойские писатели из хрестоматии морочат голову еврейским детям? Они, поди, думают, что Файвка и его подружка Зельдочка круглые дураки. Разве так дергают репу? Репу дергают совсем по-другому. Не нужно никаких бабок, внучек, собак… Не дай Бог собаки! Зачем? Ну да, ведь без собак у мужиков никуда! А лучше чтобы вообще никого рядом не было, потому что репа, так уж повелось, растет в огороде у соседа-шорника, за пустой грядкой, которая отделяет их собственный огород от соседского. Файвкина мама, тетя Фейга, репу не сеет. Она не любит репу. От репы, говорит она, живот пучит… А вот шорнику как раз репа очень нравится, чтоб он был здоров! Перебираешься украдкой через пустую грядку, протягиваешь руку и нащупываешь густую репкину шевелюру. Репа широко расселась на грядке и торчит из земли полуголая, с синеватым отливом, как крестьянская девка, которая перекупалась, но стесняется выйти из воды. Она мерзнет, высовывая из влажной земли свои сочные плечи. Хватаешь репу за зеленые кудлы у самого основания, а она кусается — колется, значит. Но не страшно, оно того стоит! Выдергиваешь ее одним махом, такую круглую и неуклюжую. А она ужасно тяжелая, вся в комьях черной земли и с длинным белесым хвостиком. Очевидно, хочет тебя отпугнуть. Встряхнешь ее как следует, обобьешь землю, и она сразу становится легче, смиряется и повисает в руке: голая и гладкая, холодная и вкусная. Очистишь репу ножиком, снимешь свежую кожицу полосками, а кожица такая белая, толстая и гибкая, как выделанный пергамент. Обнажается мясо репы — ее истинное сочное тело, твердое как мрамор и сахарно-сладкое, с мягким горьковатым привкусом слегка выветрившегося хрена. Отрезаешь большой кусок и кусаешь, так что… а-а!.. Дерут за ухо?!

Вместо белого куска репы Файвка увидел нос картошкой, нос Гершки-учителя, а под носом — усики и пожелтевшие ощеренные зубы.

— Ты что это? — тычет в тетрадь Гершкин указательный палец с обгрызенным ногтем.

Файвка глянул: ай-яй-яй! Вместо трехногого русского «т» он вывел три кругленьких колесика, плотно прижатых друг к другу. Похоже на три очищенные репки… Откуда они взялись посреди Екатеринослава? Файвка моргает глазами и ничего не может понять. Взглянул на Зельдочку, но она пожимает плечами и, как видно, очень довольна тем, что ее хоть на минуту оставили в покое и больше не твердят о репке с дедкой и всей его семьей. Зельдочка даже оживилась при виде Файвкиного замешательства и его покрасневшего уха.

«Погоди, погоди, — с горечью думает про себя Файвка, — еще посмотрим, как ты сама будешь полчаса писать одно дурацкое слово на целую строчку…»

И Файвка твердо решил раз и навсегда: теперь уж он будет писать как следует. Он должен показать, что он может, если захочет.

Но как же ему доказать это, когда Лейбу-горбуна потчуют жарким из телятины с картошечкой и лучком? В стеклянной розетке ему подают тертый хрен со свекольным рассолом, а в это время он, Файвка, должен писать и писать такое длинное и глупое слово, выстраивая целые роты прямых и косых черточек, и все это называется «учиться русскому»…

И вообще, кто это ест жаркое днем? Жаркое едят на ужин. Нет, того, что себе позволяет Лейба-горбун со своими «слабыми жубами», больше никто на свете не может себе позволить.

А Лейба-горбун, словно угадав Файвкины мысли, принялся оправдываться не то перед Гершкой-учителем, не то перед самим собой за свою расточительность:

— Вот… Мне наш ферсал жапретил есть мясо на ужин… Ни в коем случае!

— Да, да! — поддакивает ему Гершка из-за маленького столика, а у самого-то слюнки так и текут.

Процентщик вздохнул и с несчастной миной принялся насаживать жаркое на вилку, макать его в свекольный хрен и запихивать в рот. Вдруг Лейба-горбун отложил вилку, вынул из жаркого мягкую косточку с остатками мяса и покачал над ней головой в сползающей ермолке. Выражение острой жалости разлилось по его жадному бородатому лицу. Тусклая пустота глаз под тяжелыми веками затянулась слезами. Слезами от хрена или просто слезами? Сложно сказать. Он проникновенно, как будто читая кинес[146], заговорил над сочной косточкой. Впрочем, в его голосе чувствовались странное довольство и сладость нарочно возбуждаемого аппетита.