Читать книгу "Склейки - Наталья Лебедева"

– Ладно, Сень. Не скажем. А что тут было, в офисе, когда ты приехал? Кого ты видел?

– Я? – Сенька снова выглядит испуганным.

– Ну скажи, директор был?

– Я не видел. Рылова поднялась в рекламу – забыла там что-то, а я – сюда: камеру поставить и аккумуляторы на зарядку.

– И вообще никого не было?

– Нет, кто-то был.

– Кто? Где?

– В «Новостях» свет не выключен был. И когда я поднимался, кто-то в кабинет новостийный заходил. Мне так показалось, что Эдик: высокий, в сером свитере. А когда назад шел, дверь закрыта была. Еще свет горел.

– Где?

– В кабинете у Захара.

– Слушай, а что с Захаром? – спрашиваю я Димку, когда мы возвращаемся со съемки.

– А что с ним? Все как всегда, по-моему.– Димка горько усмехается, и Дядь-Паша, взглянув на него в зеркало, прячет улыбку в усы.

– А чего он так взбеленился? Подумаешь, подстраховать оператором. Что здесь такого? Вы же работаете, и ничего...

– Да и он работал. И, кстати, очень неплохо всегда снимал. Был старшим до Витьки. Но, понимаешь, его положение очень шатко. Должностные обязанности не прописаны. Вроде бы положено, чтобы был главный режиссер телеканала, а с другой стороны, никто не знает, чем он должен заниматься. Захар набрал себе работы: задники заказывает у художника, руководит «Утром» и детской программой, рекламные передачи монтирует... Но все же понимают, что нагрузочка не та, за которую ему платят. Получает он ого-го, а работает меньше всех. И ответственности никакой почти. Если что-то не так, всегда не он виноват.

– Ну и что?

– А то, что он всех подозревает в том, что его хотят подсидеть или понизить. Для него операторская работа – понижение. Он даже думать об этом не хочет.

– Так чего ж ты к нему с этим полез?

– Да я как-то не подумал. Не успел,– и Димка виновато пожимает плечами.

Дядь-Паша задумчиво кивает. Он ничего не говорит, но я понимаю: он полностью согласен с тем, что Димка сказал о Захаре.

В нашем кабинете никого нет, но в монтажке толпится народ. Там не только «Новости», но и Андрей, и Сашок, и Сенька, и Аришка. Когда я вхожу, раздается громовой раскат хохота.

– Чего вы тут? – спрашиваю я, повисая на Сашке.

– Посмотри.– Меня проталкивают к мониторам. У стола сидит Надька, значит, монтируют ее сюжет.

– Чего? – спрашиваю я.

– Красный вторник,– поясняет Надька. Так называются митинги пенсионеров, которые каждый вторник проходят у областной администрации. В конце девяностых митинги были многолюдными, шумными и буйными, помесью протестной акции, демонстрации и праздника, с песнями и красными, вьющимися по ветру стягами. Теперь они оскудели, и песни поют несколько богатырского вида старух и один старик, седой как лунь, вечно одетый в синюю спортивную шапочку, бородатый и оттого даже летом похожий на Деда Мороза.

– Вчера позвонили,– говорит где-то сзади меня Данка, и ее мощная грудь накрывает меня сверху, как козырек,– сказали, что вторник будет серьезным, не три человека. Сказали, будут протестовать против монетизации. Вот и смотри на них...

– Они стояли-стояли,– поясняет Надька, пока я смотрю начальные кадры,– и решили, что надо идти перекрывать железную дорогу. Потому что, если перекрыть городскую улицу, то на них только здесь обратят внимание, а если железную дорогу, то и в Москве...

Я вижу, как старики нестройными рядами движутся прочь от областной администрации, как идут, распевая песни, по городу и подбадривают друг друга: кивают, оглядываются, дружески подталкивают локтями. По бокам – растерянная милиция. Видно, что милиционерам неуютно. В толпе одни старики, и милиция боится, что они распалятся и придется применять силу.

– Угол решили срезать,– поясняет Надька, когда городской пейзаж сменяется редкими березами, за которыми чернеет плотная стена сосен,– через рощу пошли.

– Во: смотри, смотри,– волнуется где-то сзади Сашок.– Цирк начинается.

Я вижу, как старики останавливаются, начинают размахивать руками, переговариваются и выкрикивают что-то непонятное.

– Что происходит? – пытаюсь выяснить я.

– Ты смотри! – говорит мне Данка.

И я вижу, как старик, похожий на Деда Мороза, вдруг ложится на землю и остается лежать на боку. Народ за моей спиной постанывает, изнемогая от смеха. Я все еще ничего не понимаю. Толстая старуха в драповом коричневом пальто – древнем, советском, с накладным норковым воротником, траченным молью,– плюхается рядом и ерзает по снегу, пытаясь плотнее прижать свой огромный зад к тощим стариковым бедрам. Леха беззвучно трясется, и смех расходится по его огромному телу мощными волнами. Лиза попискивает тихо, как крохотная мышка. Анечка хохочет бархатно и музыкально. Вторая старуха падает и прижимается к первой, за ней – еще одна, и еще, и вот они лежат, словно в цирке – тигры, на которых должен взгромоздиться дрессировщик.

– Они...– тыча пальцем в экран, пытается объяснить Надька, но внезапно хрюкает от смеха, начинает хохотать еще сильнее и только потом продолжает: – Они вдруг решили, что надо прорепетировать, как будут лежать на рельсах. И вот – репетируют!

– Да ты что?! – Это превосходит пределы моего разумения. Я просто представить себе не могу, что люди могут сознательно унижать себя, превращать собственную беду в цирк, отдавать ее на посмеяние; настолько бояться борьбы, чтобы бежать от нее, смешивая себя и своих товарищей с грязью...

– И чем кончилось?

– Да ничем,– отвечает уставшая смеяться и снова уже серьезная Надька.– Пока они там лежали, милиция успела перекрыть все подходы к железной дороге. Они дошли до милицейского оцепления, потоптались-потоптались и разошлись по домам. Несколько человек, правда, добрались до рельсов по каким-то закоулкам. Там есть кадры: Витька поснимал сверху. Но их очень быстро отловили и проводили прочь: вежливо и без шума.

18 января, среда

Анечка, гревшая обед на втором этаже, возвращается с новостями:

– Там в рекламе Рылова рыдает в голос. Говорят, ее вызывал Виталев адвокат и, видимо, здорово прижал.

– А чем прижал? – деловито интересуется Надька.

– Не знаю. Ее спрашивают, а она только мычит и мотает головой.

Мне становится интересно. Напряжение витает в воздухе, кажется, что все в офисе чувствуют важность этих отчаянных рыловских слез и, сдерживаемые этим напряжением, движутся медленнее, чем обычно.

Я покупаю в кулинарии сосиски и иду на второй этаж, в рекламу, греть их в микроволновке. Здесь тихо: реклама примыкает к кабинету директора, и девчонки предпочитают начальство не гневить.

Прохожу в крохотную комнатку, в которой оборудована кухня, открываю неопрятную микроволновку, ставлю тарелочку с сосисками на заляпанный желтым застывшим жиром круг. Прислушиваюсь к тишине и к мерному гудению печки.