Читать книгу "Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста"

Что делать? Уйти на дальнюю Колу или у старца Елизара Белого Голубя оскопиться чистоты ради?.. Или поближе… отыскать полынью на стремнине и там, под енисейским льдом, остудить хмельную голову? Есть и иная, тихая смерть… Кому, как не ему, опытному рудознатцу, знать-ведать про ртуть-Скарапею? Тонким жальцем вынет ласковая змейка боль из груди и подарит тихое забвение.

Все глубже в недра Шайтанки пробирался Северьян, пока не нашел сухую укромную нишу. Из остатков факелов сложил костерок, высыпал в глиняную чашу кристаллы киновари, пережег на костре и выбросил пустую окалину. На дне чаши остался густой серебристый сок. Подвижные капли свернулись змейкой, безмолвной Скарапеей. Северьян перелил живое серебро в кожаный гайтан и спрятал на груди под свадебной рубахой.

Чадя и рассыпая искры, догорел костерок… Северьян притушил его и лег на сухую плиту, завернувшись с головою в доху, чуя, как разливаются по груди ледяные ласки Скарапеи. Гремят удары сердца, как удары тяжкого молота, и колокольный звон пробивается, словно совсем рядом бьют в вечевое било, созывают народ на суд, а судить будут его, Божьего трудника Северьяна – не татя, не блудника, но паче всех грешника!

Все ближе и слышнее шум моря людского, будто в подземелье собралось народное вече. Очнулся Северьян и с удивлением осмотрелся, вроде как лунное синие рассыпается по подземелью, рисует витые колонны и зовет по галерее туда, где слышны звон и голоса.

Вошел Северьян в подземный чертог огляделся вокруг. Светло в храмине без огня: самоцветы рассыпают волшебный свет, а слюда и колчеданы точат слезы радужные, павлиньи. И полна подземная храмина люду дивного, люду незнаемого. Узрел Северьян Лесного Христа, о котором говорили, что жил он в низовьях у Кадар-горы, питаясь диким медом и семенем дягиля. Поодаль стояли седобородые наставники в белых одеждах, и плыла по храмине их песнь: «Свете Тихий, Свете Невечерний…»

Маленький старичок подтягивал им тонким ребячьим голоском, а на голове у него, как оленьи рога, колыхалось живое деревце – горная березка. Поджав ноги в бисерных унтах, сидели на пышных шкурах тунгусские камы-аяны, в красных кафтанах, обшитых звериным литьем, и перебирали в ладонях бирюзовые бусы. Остяцкий князь Тайшин сидел отдельно и держал в зубах пустую трубку без огня, а вокруг ходил косматый медведь-умник на задних лапах, а с ним вожак в вышитой кацавейке и высоких смазных сапогах. Звери лесные тоже участвовали в соборе; вход в подземный чертог стерегли белые волки, змеи проснулись от теплого дыхания и, свесив покачивающиеся головки, слушали пение. И беззвучно порхали по храмине летучие мыши – ангелы пещер. А посередине храмины, опираясь на посох, стоял Нагой Пророк, темный и иссохший, как дерево без листьев.

– Вижу я: убит Распутин! – возвестил он.

Горестный стон прокатился по храмине, сединами поникли старцы и зазвенели тяжкими веригами. Слюда уронила черную смолку, а колчеданы облились кровью, и открылись в каменных стенах прежде сокрытые очи, полные слез, и в ответ на горе людское в голос заплакали белые волки.

– Лежит тело его честное в смрадной скудельнице и Авелевой наготой светится! Тайные уды отсечены, и глумится над старцем Князь Содомский, – продолжил Нагой Пророк, – ради того вместе с ним пес застрелен, чтобы даже кровь его опаскудить и святость смешать с падалью!

– Тако и весь русский народ вместе с кобелем под мост выброшен, – прошептал старичок с деревцем на макушке.

– От всех земель избранный Царь сброшен под лед! С того дня и часа забеременела вселенная Зверем Тысячеглавым… Имя ему – безбожие и братоубийство…

Прозвучали по храмине легкие шаги, и расступились надвое старцы-наставники, а тунгусские камы встали со шкур и склонились в земном поклоне, и белые волки вскочили с лежанок и по-собачьи замахали хвостами. Статная женщина в богатом княжьем уборе прошла по чертогу. Возле Северьяна она остановилась, и звери сейчас же обнажили зубы, и грозно заворчал бурый медведь-скоморох.

– Земной поклон, Хозяйка! Прости, что пришел незван, – прошептал Северьян, комкая шапку.

– Земной поклон, Северьян Данилович, – звонко ответила она. – Здесь незваных нет, а зван ты от лика всего народа.

– Я ведь смерти искал, Хозяйка… – покаянно признался Северьян. – Думал, золото ищу, а сам от греха студного ушел в гору…

– В чем же ты грешен? – приподняла атласные брови Кама.

– Грех мой велик. Заронился я, седой филин, на молодую сноху, на красу ее юную, непорочную, каждую минуту о ней думаю…

– Не журись, милый, – вздохнул старичок с деревцем на голове. – Любовь – это, брат, такая златница, что ей никто в мире не может цены описать. Она дороже всего, созданного Богом! Иго ее легче пушинки, а не всякому по плечу…

– Ступай к ней, – улыбнулась Хозяйка, – только помни: ее первая ночь твоей последней наречется – и переменить этого нельзя. Вот, возьми мой подарок… – Она легко тронула гайтан на его груди.

От касания ее перстов жарко стало сердцу, и гайтан на лосиной жилке затяжелел и глубоко врезался в шею.

– От старца и девы родится дитя, и пчелиный рой поселится в бороде у старца, и житный колос из костей возродится… – произнес Нагой Пророк.

Очнулся Северьян от боли в шее, на том же месте, где разжег костер из березовых палок-рукоятей. Тронул он ладонью стылый пепел и с изумлением огляделся по сторонам. Отступил предвечный сумрак, и ясный свет зимнего дня заливал подземелье, он лился из скважин в каменной толще стен и манил на волю.

Северьян снял с шеи непривычно тяжелый гайтан и, вспомнив о серебристой смерти, развязал туго затянутый узел, и в раскрытую ладонь упал еще теплый золотой слиток.

Аквариум

Первая ступень тюремного узилища – камера предварительного заключения, прозванная в народе «аквариумом». Метко сказано: еще час назад был ты вольным окунем и плавал где хотел, а теперь сидишь в садке и пучишь глаза то на товарищей по несчатью, то на рыбака, то на его нож для чистки рыбы. Но это первое, что приходит в голову всякому «первоходу», то есть бедолаге, попавшему туда впервые, для иных «аквариум» становится Марианской впадиной отчаяния, и надо дойти до удушающих глубин, чтобы оттолкнуться от жуткого дна и вновь подняться к воздуху, к свету.

То, что сейчас жило в душе Илги, нельзя было назвать ни отчаянием, ни смирением, скорее – спокойным ожиданием. Ее вещая душа давно разглядела финал этой драмы.

– Лицом к стене, – скомандовал конвоир.

Дверь с амбразурой и тремя глазками повернулась на кованых петлях, и Илга шагнула в затхлое пространство камеры. Автоматическая кормушка, две пустые панцирные койки без матрасов и одеял, ржавый унитаз без загородки – вот и все декорации финального акта, когда стреляет знаменитое пыльное ружье, бесполезно болтавшееся на стене с самого начала спектакля.

Почти сразу привезли обед: миску пресной баланды, судок с гречкой и кусок сероватого хлеба с квадратиком масла, – но, как всякий пленный зверь, Илга ушла в добровольный голод.