Читать книгу "Финиш для чемпионов - Фридрих Незнанский"

— Господи, Саша! — всплеснула руками Ирина Генриховна, открыв мужу дверь. — У тебя что, насморк?

— Нет, это я так, шутки ради в нос говорю, — раздраженно пробубнил Турецкий. — Конечно, насморк, что, не видно, что ли? Почему женщины стремятся все события так дотошно и мелочно облекать в слова? Уж до чего противен насморк в августовскую жару, когда и без него дышать нечем, а если еще родная жена примется драматизировать это событие…

Ирина драматизировать событие не стала: совместная жизнь с Турецким приучила ее встречать грудью неприятности, из которых внезапный летний насморк был далеко не самой серьезной. Молча, обходясь минимумом жестов, она отправила драгоценного супруга в постель, укрыла его шерстяным одеялом, а сама устремилась на кухню, где через некоторое время забулькали всякие травяные отвары. Этой ведьминской фармакопеей вперемежку с купленными Турецким в аптеке таблетками она принялась пичкать больного через каждую, как ему казалось, минуту.

— Ира, отстань! — отплевывался Турецкий. — У меня обыкновенный насморк! Не черная оспа, не чахотка и не чума…

— Ча-хотка или чи-хотка, а лечиться ты у меня как миленький будешь, — Ирина Генриховна оставалась неумолимой. — Ты обязан постоянно находиться в форме, а не пугать сослуживцев своими чихами.

То ли от общей усталости, то ли таково было побочное действие ведьминских отваров, но Александра Борисовича потянуло в сон. Ему еще успела явиться бредовая, но для сна совершенно логичная мысль, что его надежный, бронированный иммунитет подорвало дело, связанное с употреблением анаболиков, — раньше-то ему не случалось хворать среди лета! Как будто запрещенные лекарственные препараты испускают особенные флюиды с дальним прицелом, которые даже через свидетельские показания валят с ног… А дальше потек уже нормальный сон, в виде не мыслей, а картинок, словно кино Турецкому показывали, где он вместе с не виденным в реальности (а потому довольно-таки размытым) Тихоном Давыдовым стоит в центре тарелки огромного крытого стадиона, где с потолка свисают красные полотнища с серпами и молотами, а зрительские сиденья заняты причудливо искаженными разноцветными фигурами, словно сошедшими с полотен живописцев начала ХХ века. «А это спорткомплекс „Русский авангард“, Александр Борисович, — объясняет Тихон Давыдов, обводя противоестественное пространство рукой. — У нас тут еще под Новый год устраиваются хороводы вокруг башни Татлина, крашенной в особый лабораторный цвет, но чтобы ее увидеть, надо принять побольше анаболиков. Хотите?» Турецкий совершенно точно знает, что сейчас никакой не Новый год, и не хочет принимать анаболики. Лучше насморк, чем анаболики! Но он догадывается, что в случае отказа чеченцы не выпустят его из спорткомплекса. А, как на грех, обороняться нечем: при входе у него отобрали даже простенькую «тэтэшку»…

— Саша! Саша, проснись же, тебе с работы звонят!

— А? Что? А, да. — Встрепанный, одним глазом задержавшийся во сне Турецкий прижал трубку к горячему уху. — Да, я. Ничего не понимаю. Тихон Давыдов? На стадионе? — Как будто все еще снится, но это не сон. — Что? Еду! Немедленно еду!

Меньше чем через час Турецкий был на рабочем месте. Потому что встреча с Давыдовым отодвигалась в область несбыточного…

В общем, судя по сведениям, предоставленным дежурным следователем и оперативниками, несчастье случилось перед отборочным матчем на первенство мира между сборными России и Латвии. На территории Лужников «ауди», в которой находились первый заместитель председателя Федерального агентства по физической культуре, спорту и туризму Михаил Глазырин и Тихон Давыдов, была обстреляна из автоматов неизвестными тремя преступниками, по внешнему виду кавказцами. Глазырин получил несколько пуль в брюшную полость и скончался, не приходя в сознание, уже в НИИ Скорой помощи имени Склифосовского, где на протяжении шести часов боролись за его жизнь. У его телохранителя Станислава Капустина пули превратили грудную клетку в кровоточащее решето, и он умер еще в машине «скорой помощи». Доктор, между прочим, медицинских наук Тихон Давыдов тяжело ранен и помещен в тот же Склиф, куда доставили всех троих пострадавших.

— Плохо дело, — словно себе, сказал Турецкий. — Очень плохо. Поговорить-то с Давыдовым можно? Или к нему не пускают никого?

Ему сдержанно доложили, что Давыдов находится в коме. Когда придет в себя, неясно. Если вообще из своей комы выберется.

— Его необходимо охранять. Вдруг убийцы попытаются довести дело до конца?

— Пост уже выставлен.

Много еще было неотложного… И когда Турецкий нашел время вспомнить о себе, то обнаружил, что никакого насморка у него нет. Помогла ли массированная фармакологическая атака Ирины Генриховны? Или в исчезновении насморка действительно было нечто буддийское? «Два трупа и один тяжело раненный» — вот мантра, которая неизбежно возвращает работника Генпрокуратуры в деятельное состояние. Обязана вернуть!

32

Мансур Алоев был человеком молодым, но не по годам прагматичным. Такой оголтелый, бесстыдный, высшей пробы прагматизм дается только недавним прощанием с иллюзиями. Были ведь и у него свои иллюзии, не говорите, что их не было! И Мансур молод — в свои двадцать лет; так давно и так недавно. Подумать только, ведь он воевал за свободу, за независимость Ичкерии, наслаждался мужским братством по оружию, тем, что вокруг столько друзей — многие из других стран, был даже Муса, негр из Америки. И Мансур был равным среди них — стремительный, неуязвимый чеченский герой. А потом из разговоров по душам выяснилось, что окружавшие его герои, перед которыми он преклонялся, на которых смотрел как на полубогов, воюют не за идеологию, а за деньги. Что даже если поначалу преобладает идеология, то рано или поздно в качестве настоящей цели возобладают именно деньги. А чего, спрашивается, рядовым наемникам стесняться, если история независимой Ичкерии началась с того, что Джохару Дудаеву, советскому офицеру, захотелось отхватить крупный кусман имущества бывшего СССР, которое всеми растаскивалось почем зря? Открытие подкосило Мансура, он начал допускать ошибки. Результатом явился тот постыдный случай, когда он искалечил себе руку в результате неосторожного обращения с оружием… Впрочем, об этом он никому не докладывал, а те, кто случайно оказался поблизости, молчали. Разделяемая всеми версия гласила, что оружие, сразившее воина джихада, было вражеским. Из военно-полевого госпиталя Мансур вышел окончательно лишенным былых предрассудков — а также двух пальцев на левой руке.

Хотя… как гласит русская поговорка, нет худа без добра. Неизгладимое увечье окончательно закрепило его статус героя и позволило сблизиться с отцом.

Когда Мансур был ребенком, отец всегда ему мерещился человеком далеким и непонятным — кем-то вроде сильных и молчаливых персонажей вестернов, которые появляются на экране, чтобы уложить в одиночку десяток врагов, а после опять исчезнуть за кадром. Почтительное преклонение со стороны матери поднимало отца на недосягаемую высоту; впрочем, к Мансуру она также была почтительна, потому что мужчина стоит выше женщины, даже если он всего лишь мальчик… В жизни Мансура отец возникал редко, зато сын был осведомлен о битвах, которые отец ведет во имя семейного благополучия. То, что битвы относились к финансово-грязновато-деловой сфере, не лишало их напряженности, и Мансуру было известно, что в таких сражениях головы тоже летят будь здоров! Однако с подростковых времен ему перестало казаться, будто отец чем-то схож с героями вестернов. В его идеалистически-мальчишеских представлениях отец стал безнадежно скучен, а с некоторых точек зрения и отвратителен. Так отвратителен для странствующего рыцаря ростовщик, обладатель тугого кошелька. Мансур презирал отца за его связи с нечестным фармацевтическим бизнесом, за то, что он, вместо того чтобы отстаивать Ичкерию, предпочел пробиваться на вершину власти во враждебной Москве, ради чего подкорректировал свое гордое горское имя: из Джохара Захаром стал!