Читать книгу "Случай Портного - Филип Рот"

Родины просто-оры, го-оры и доли-ины!

Храни Господь Аме-ери-ику-у, наш роди-и-имый дом!

Представьте только, каково мне было узнать, что всех умерших Молсби хоронят на кладбище Ньюберипорта, в Массачусетсе, а Эбботов – в Салеме – в земле отцов, в земле гордых переселенцев. Ни больше ни меньше. Оказалось, мою крошку в 1942 году, во Флориде, качал на ручках Уэнделл Уилки[45]– они с ее папочкой вместе учились в Гарварде и жили там в одной комнате (кстати, мой отец, не пропуская ни одного праздника, молился за Франклина Делано Рузвельта, и мать каждую пятницу зажигала в его честь свечи) – ее мамочка не могла спокойно слышать имени Элеоноры Рузвельт, а братец ее, выпускник Йеля по кличке „Пузатый“, в настоящий момент ворочает бабками на Нью-Йоркской фондовой бирже и по воскресеньям играет в поло где-то в Уэстчестере – у них в семье принято играть в поло! Вы понимаете, она же запросто могла бы родиться в семействе Лин-дебери! Эта девушка могла бы быть дочерью босса моего отца! Она знала, как управлять яхтой, как кушать десерт специальными серебряными приборами (кусочек пирожного, который вы, наверное, взяли бы рукой, она искусно – как китаец своими палочками – препарировала с помощью особых вилочек и ложечек! Вот какие удивительные навыки она приобрела в далеком Коннектикуте!)! Развлечения, которые для нее были просты и естественны, мне казались экзотическими и немыслимыми, и я удивлялся им, как Дездемона заводной обезьяне. Однажды я наткнулся в ее альбоме на газетную вырезку со статьей под рубрикой „Наша золотая молодежь“, озаглавленной „САРА ЭББОТ МОЛСБИ“, в которой сообщалось следующее: „Уткам, перепелам и фазанам этой осенью лучше бежать из Нью-Ханаана, потому что Салли, дочка мистера и миссис Эдвард Молсби из Грин-ли Роуд, собирается немного поразвлечься с охотничьим ружьем. – С ружьем, доктор! – Стрельба – одно из любимых занятий Салли. Она также любит верховую езду, а этим летом хочет заняться рыбной ловлей и – слушайте дальше, доктор, я думаю, это могло бы покорить даже моего сына! – поймать несколько форелей из тех, что живут в ручье возле их летней семейной резиденции“.

Но вот чего Сара не умела, так это сосать член. Застрелить утку – это пожалуйста, а взять в рот – ни за что. Она умоляла меня не принимать это близко к сердцу, уверяла, что она сама очень сожалеет, но то, о чем я прошу – выше ее сил, что я не должен обижаться, потому что ее отказ адресован не лично мне… Не лично мне? Вранье! Я, напротив, был совершенно уверен в том, что столкнулся с фактом грубой дискриминации. Интуиция мне подсказывала, что мой отец не сделал карьеру в „Бостон энд Норди-стерн“ по той же самой причине, по какой Салли Молсби не соизволила у меня отсосать. Где же справедливость в этой Америке? Куда смотрит „Бнай брит интернэшнл?[46]

– Значит, я должен тебе доставлять оральные удовольствия, а ты мне нет? – говорю я.

Пилгрим пожимает плечами и отвечает крайне доброжелательно:

– Тебя никто не заставляет, не хочешь – не надо.

– Правильно, не заставляет, мне самому хочется тебя полизать.

– Ну вот, – отвечает она, – а мне не хочется.

– Но почему?

– Откуда я знаю? Не хочу и все.

– Сара, черт возьми, что за детские ответы, что значит „не хочу и все“! Объясни по-человечески!

– Я… Я просто не делаю этого, вот и все.

– Нет, ты должна мне объяснить – почему?

– Алекс, я не могу, я правда не могу.

– Но я хочу услышать хоть одну разумную причину.

– Извини меня, – отвечает она с полным сознанием юридической базы, – но на этот вопрос я не обязана тебе отвечать.

Конечно, она не обязана, но мне и так все ясно: дело только в том, что я не знаю, что такое кливер и как поднять его с наветренной стороны, потому что у меня никогда не было собственного фрака и я не умею танцевать котильон… Да, сэр, а будь я здоровенным белокурым гоем в розовом костюме для верховой езды и стодолларовых охотничьих ботинках, она отсосала бы у меня, как миленькая, будьте упокой-нички!

Однако я ошибался. Три месяца я пытался засунуть ей в рот (и непременно встречал мощное сопротивление, совершенно неожиданное в таком мягком и податливом создании), три месяца я то вкрадчиво уговаривал, то грубо тянул ее за уши. И вот однажды она пригласила меня в Библиотеку Конгресса послушать Моцарта в исполнении Будапештского камерного квинтета; в финале концерта для кларнета Салли вдруг взяла меня за руку, и ее щеки отчетливо порозовели, а когда мы вернулись домой и легли в постель, она неожиданно зашептала:

– Алекс… Я захотела это!

– Захотела чего?

Но она уже нырнула мне в пах, натянув на голову одеяло, и взяла мой член в рот! Я отбросил одеяло – чтобы это видеть! Она сосала, если, конечно, это можно так назвать, член ровно шестьдесят секунд, держа его во рту, как термометр, доктор. Я почти ничего не чувствовал, но зрелище того стоило! Потом она выпустила его, и он стал у щеки, как рычаг переключения передач в ее „Хиллман-Минксе“.

– Я сделала это, – объявила она со слезами на глазах.

– Салли милая, Сара, только не плачь.

– Я все-таки сделала это, Алекс.

– Ты думаешь, – осторожно спросил я, – это все?

– Ты хочешь, – изумилась она, – ЕЩЕ?

– Ну, сказать по правде, хорошо бы еще немного – я обещаю тебе, что твои усилия будут оценены…

– Но он стал слишком большой. Я задохнусь.

Я уже мысленно представлял газетные заголовки: ВЫПУСКНИЦА „ВАССАРА“ ПОДАВИЛАСЬ ПОЛОВЫМ ЧЛЕНОМ ЕВРЕЯ. Юная девушка погибла от асфиксии; убийца-юрист арестован.

– Если ты будешь дышать, то не задохнешься.

– Я задохнусь, я им подавлюсь.

– Сара, лучшее средство от асфиксии – это дыхание. Дыши, и все будет в порядке.

Она сделала еще одну попытку взять в рот, прости ее господи, и тут же поперхнулась.

– Я же говорила, – зарыдала она.

– Это потому, что ты не дышала.

– Но я же не могу дышать ртом.

– Дыши носом. Представь себе, что плывешь.

– Но я же не плыву.

„ПРЕДСТАВЬ!“ Она сделала еще одну отважную попытку, но через несколько секунд опять, обливаясь слезами, зашлась в кашле. Тогда я крепко обнял ее (какая милая и старательная девушка! Моцарт убедил ее пососать член Алексу! Да она просто, как Наташа Ростова из „Войны и мира“, нежная юная графиня!). Я баюкал, тормошил, смешил ее, я впервые сказал ей „Я тоже люблю тебя, детка“, но я уже совершенно ясно понимал, что несмотря на все удивительные качества – преданность, красоту, благородную грацию, даже несмотря на ее место в американской истории, – в моем сердце никогда не будет места для девушки по кличке „Пилгрим“. Ее хрупкость невыносима. Ее достижения вызывают ревность. Ее семья будит во мне зависть и злость. Нет, ни о какой любви не может быть и речи.