Читать книгу "Последняя репродукция - Дмитрий Герасимов"

Лосев убрал деньги в портмоне, сел на кровать и огляделся. Взгляд его упал на фотографию в рамке. Ту самую. Из фотостудии. Он взял ее в руки, с болью вглядываясь в счастливые лица, и бросил на пол. Еще некоторое время Федор повозился с ключами, снимая ненужные с колечка и выкладывая их на телевизор. Прихватив самый маленький ключик, он спустился на первый этаж к почтовому ящику, вытряхнул ворох газет и буклетов и обнаружил белый запечатанный конверт. Федор повертел его в руках. На нем не было ни адреса, ни имени, ни даже инициалов. Лосев вернулся с конвертом в квартиру, распечатал его и, обнаружив несколько сложенных листов бумаги, исписанных неровным почерком, присел за стол.

Гаев чувствовал прилив нервного возбуждения. Он не был готов к тому, что дело об убийстве Камолова завершится таким странным и удивительным образом. Нагромождение событий и фактов оказалось ненужной шелухой. Она рассыпалась и разлетелась в мгновение ока. Хотя признание незнакомца и не являлось по закону доказательством его вины, следователь вздохнул с облегчением. Свою работу он знал хорошо. «Еще месяц, от силы – два, и дело будет в суде, – размышлял Гаев. – И ни одному Лосеву не удастся его развалить или запутать».

Между тем какая-то смутная тревога подкрадывалась к сердцу. Что-то непонятное беспокоило следователя и заставляло его то и дело возвращаться мыслями к событиям последней недели. Он не мог понять, что именно кажется ему тревожным. С признанием – все в порядке. Мотив – налицо, изложение фактов – подробное и убедительное. Что же еще? Гаев в третий раз за сегодняшний день взял в руки листы бумаги с корявым почерком своего странного посетителя.

«С Виктором Камоловым я познакомился пятнадцать лет назад в художественном училище в Москве. На последнем курсе произошло событие, которое…»

«Ты помнишь, Федор, на последнем курсе произошло событие, которое, – не веря своим глазам читал Лосев, – как оказалось, изменило всю мою жизнь? Только теперь я понимаю, что трагедия моей юности неминуемо привела к трагедии сегодняшних дней. Как-то, поздним вечером, я зашел в мастерскую, в которой собирался посидеть подольше над дипломной работой. Я застал там Виктора Камолова – нашего однокурсника – за чудовищным занятием. Он вдумчиво, не торопясь резал бритвой твои картины, приготовленные для мини-вернисажа. Я обомлел и стоял как вкопанный. Камолов увидел меня, но не испугался. Он поднес бритву к моей шее и пригрозил: мол, скажешь кому – сильно пожалеешь. Если помнишь, Виктор тогда якшался с сомнительной компанией. Ходили слухи, что его дружки не остановятся ни перед чем. И я испугался, Федор. Я просто-напросто испугался. Поэтому никому ничего не сказал. Я с болью видел, как ты страдал, глядя на свои погибшие творения. Ведь работы были действительно хороши. Это были талантливые работы, Федор. Именно поэтому Камолов их и уничтожил. Я это понял еще тогда. Он завидовал тебе. Он боялся твоего таланта…

Спустя несколько дней я почувствовал, что не могу быть заложником своего страха. Я сообщил Виктору, что собираюсь все тебе рассказать, если он сам не признается в содеянном. Три дня у него было на раздумья, потому что сделать такое признание означало публично расписаться в собственной бесталанности, а это еще тяжелее, чем признаться в убийстве (поверь мне, Федя, – я знаю, что говорю). На четвертый день меня избили прямо под окнами училища. Они били меня ногами по ребрам и почкам. Я, как мог, корчась на земле, закрывался руками и тут же получил удар в глаз. Это был кастет или «барашек» уличного водопроводного крана (знаешь, такой легко надеть на руку – в нем отверстия, удобные для пальцев). Помню кровавую вспышку, резкую боль – и все погасло… Врач потом сказал, что потерян хрусталик. Для меня было все кончено – я навсегда остался инвалидом.

Годы, которые последовали за этим событием, – один сплошной, серый и ледяной ком. Я не мог писать. Не потому что не видел холста, а потому что потерял цвет. Ты знаешь, что такое для художника потерять чувство цвета, его равновесие и остроту. Я не мог не только писать – я не мог вообще ничего делать. Я оказался очень слабым человеком, Федор. Несчастье подкосило меня, и я не мог подняться. Моя девушка бросила меня. Не из-за глаза, конечно, а из-за того, что увидела, какой я слабый. Я пробовал пить, но мой организм отторгал спиртное.

Когда мне исполнилось двадцать пять, у меня не было ни работы, ни друзей, ни пристрастий. Только уныние и безнадежность. Вот тогда мысль о самоубийстве пришла мне в голову. Меня спасла женщина, которая и стала потом моей женой. Благодаря ей я не только выжил – я стал по-новому смотреть на мир. Мне даже показалось, что я начинаю видеть отсутствующим глазом… Я впервые полюбил, Федор. А любовь стала двигать мною. Я нашел приличную работу. Не шибко доходную, но работу! Через три года у нас родилась дочь. Я первый раз в жизни почувствовал, что могу быть счастливым. Но счастье оказалось недолговечным.

Однажды я случайно оказался свидетелем того, что моя жена изменяет мне. С молодым и наглым самцом. Очень похожим на Камолова. У него даже была такая же развязная и самоуверенная манера говорить. Знаешь, как он называл меня за глаза, общаясь с моей женой? «Твой косой!» Мой стеклянный глаз слабо двигается в орбите, и поэтому создается впечатление, что я немножко раскосый. А жена смеялась!

В тот же день я решил уйти от нее. Но это оказалось выше моих сил. Я понял, что пропаду без нее окончательно. Я оказался заложником собственной слабости и ее жалости… Именно тогда мне попалась статья в каком-то научном журнале, где с фотографии мне улыбался… Виктор Камолов! Собственной персоной! Из статьи я понял, что он живет и работает в Лобнинске. Да к тому же в том самом институте, где трудится мой двоюродный брат!

Это была судьба. Сам не знаю зачем, но мне во что бы то ни стало нужно было попасть в Лобнинск. Я не ведал, что скажу ему, о чем стану рассказывать. Мне нужно было только посмотреть ему в глаза. В оба его здоровых глаза!

Время шло, а я все готовил себя к этой встрече. Я столько раз с ним беседовал мысленно, что, казалось, знал наизусть не только свои реплики, но и его ответы. И вот спустя почти три года мне подвернулась возможность. Жена с дочкой уехали к теще на рождественские каникулы, а я получил полный расчет на работе. Меня в очередной раз лишили места. И я взял билет и приехал в Лобнинск.

Мне не составило труда найти Виктора. Он мало изменился. Пожалуй, только стал еще более самоуверенным. А вот он не узнал меня, когда я первый раз пришел к нему в студию. Воспользовавшись моментом, я зачем-то украл его фотографию. Это был портретный снимок. Камолов надменно и презрительно улыбался на нем, словно спрашивал меня: «Ну что, приехал?» Потом именно этот портрет поместили на его надгробии. Вне себя от ярости я выколол ему оба глаза на фотографии и подбросил ее в почтовый ящик. Эта глупая выходка не вернула бы мой потерянный глаз, но принесла мне временное облегчение.

Спустя несколько дней поздним вечером я отправился к нему в студию. Наступила пора произойти тому диалогу, который я вот уже столько лет прокручивал в голове на все лады. Это был торжественный момент. Он был в студии один и очень испугался моего появления. Я рассказывал ему про свою покалеченную жизнь, про страдания и унижения, через которые она заставила меня пройти, про нищету и несчастную любовь… Поверь, Федор, я не собирался ни выкалывать ему глаза, ни тем более убивать его. Все произошло очень быстро. Он бросился на меня в отчаянии или от страха мести, повалил на пол и стал душить. Мы долго боролись на полу, и Камолов стал одолевать меня. Я чувствовал, что силы уходят, как вода в песок. В последнем порыве, спасая свою угасающую и ставшую такой бессмысленной жизнь, я схватил нож, которым он резал колбасу на своем рабочем столе, и ударил его в бок. Он закричал от боли, но не отпустил меня. Тогда я ударил еще, и еще, и еще. Я уже почти потерял сознание и плохо соображал. Помню только, что так, прямо с ножом, я выскочил на ночную улицу и бросился бежать. Нож и окровавленную одежду я выбросил в мусорный бак перед домом, где временно жил. А сам в свитере, без ботинок поднялся в квартиру. Брат с женой уже спали, и мне не пришлось им ничего объяснять.