Читать книгу "Самая лёгкая лодка в мире - Юрий Иосифович Коваль"

не удержит. Завтра, после обеда, поплывем.

— Ну да, конечно, — иронически протянул Орлов. — Завтра, после обеда. Нет, брат, не жди капитана, плыви один.

— Капитан… — укоризненно сказал я. — Капитан-фотограф, милый, вяжи, делай что хочешь, только не покидай корабль. Мы ведь с тобой только вперед идем.

— Слушай, давай завтра. С Кларой хочется еще поболтать… интересно, знаешь… борьба борьбы с борьбой…

— Может быть, ты со мной, Орлов?

— Да ведь я опоздал. А кто опоздал — тот опоздал. Плыви один, не теряй времени. Скоро и луна взойдет.

Я шевельнул веслом, отвел лодку от берега — «Одуванчик» заскользил мимо темных кустов.

— Ну ты что, плывешь или на месте стоишь? — спросил Орлов. — Я не вижу в темноте.

— Боюсь оставить капитана, — ответил я. — Не гидра ли она?

— Да ничего страшного, — сказал Орлов. — Все обойдется. Ну, так ты что — плывешь или стоишь?

— Я еще не знаю, — сказал я. — Я думаю.

Сено, про которое я совсем забыл, сено, которым наполнена была лодка, шевелилось и шуршало. Запах сухого клевера и зверобоя, подмаренника и душицы охватывал меня. Я был в середине огромного букета, собранного со всей земли.

— Так ты что? Плывешь или на месте стоишь? — негромко повторил вдали Орлов. — Плывешь или стоишь? Я не вижу в темноте.

Раздумывая, как мне быть, сидел я в лодке, и течение несло «Одуванчик» вперед, к Покойному озеру.

Глава XXXIII

Волчья дрема

Снова туман охватил мою лодку, а в тумане напала на меня волчья дрема.

Я то прикрывал глаза и дремал, то вдруг просыпался и озирался тревожно кругом, да не видел ничего — туман.

Туман и волчья дрема — это уже чрезмерно, слишком много оболочек для небольшого сознания. Не разобрать, где ты сам-то — в тумане ли, в волчьей ли дреме?

Я не брал весла, вполне доверяя лодке, и, подремывая, засыпая и пробуждаясь, сплавлялся по реке.

Вдруг я открыл глаза и увидел — о боже мой! — ладьи!

Те самые старинные лодки с деревянно вытянутой шеей, лодки, названием — ладьи — увидел я. Больше я вроде не видел ничего, кроме этих длинношеих широкобедрых лодок. Взор был прикован к ним.

Конечно, краем глаза, тем особенным краем, которым видишь все, я заметил над туманом черноголовые островерхие еловые вершины, а над ними какие-то белые стены, какие-то далекие купола. Я не мог хорошенько рассмотреть стены и купола, потому что имел право глядеть на них только лишь краем глаза.

Вообще-то я люблю смотреть краем глаза. Я нарочно учился видеть все краем глаза, когда неудобно пялиться впрямую. За долгие годы я, пожалуй, развил края своих глаз неплохо.

И вот — в тумане ли, в волчьей ли дреме — краем глаза я увидел елки, а над ними — белые стены, башни и купола, но впрямую мне были показаны ладьи.

Они стояли у причала, на который наплывал «Одуванчик».

Ладьи шевелились. Они покачивались на волне, терлись друг о друга, роняя в воду капли и щепочки. Они толкались боками, но самое нечеловеческое было то, что они вытягивали шеи.

У них вытягивались шеи, и каждая увенчана была резною главой.

Вот у первой — лебяжья была голова, вот — рысья с кисточками на кончиках ушей, вот — карпья с толстой обиженной губой. На деревянных шеях склонялись головы друг к другу, шептались на ухо.

Мы приблизились. Мы проплывали от них не дальше вытянутого весла. «Одуванчик» как-то притормозил, клюнул носом, и рысья вдруг отомкнулась губа.

— А мы тебя давно ждем, — послышался хриплый и мяукающий голос. — Бесы с Багрового озера рассказали, что ты плаваешь здесь. Нам и захотелось глянуть на самую легкую лодку в мире.

Дрогнули кисточки на кончиках ушей, сморщился лесной кошачий нос, резным зеленым глазом глядела рысь на мою лодку. К лодке были обращены ее слова. К лодке, а не ко мне.

— Легкая лодочка, легкая, — провещилась голова Лебяжья. — Не соврали бесы.

— Бесы, бесы! — недовольно хрюкнула Карпья. — Заладили одно — бесы да бесы. А им, бедолагам, только и надо — веревки в воде мочить. Ты, «Одуванчик», не думай, что они рыбу ловят. Какой дурак клюнет на такой ржавый крюк? Ездиют — воду мутят. Бесов я и слушать бы не стала. На кой мне черт слушать бесов?

Тут Карпья голова затряслась раздраженно. Она чмокала толстыми губами и чуть не плевалась, вспоминая про бесов.

— Бесы да бесы… тьфу… Если б не батюшка Аверьян Степаныч, я б сюда и не приплыла. Чего мне самая легкая лодка в мире? На кой она мне? Но Аверьян Степаныч сказал: надо поглядеть, и я приплыла. Аверьян Степанычу нельзя не доверять. Сказал: надо, значит — надо. А тут как раз его уважаемая головушка прилетала рыжичков поглядеть и говорит: надо. Я и приплыла. А уж потом, конечно, Папашка подтвердил. А бесов я и слушать бы не стала, наплетут всегда с три короба.

— Очень важно, очень важно, — пропела Лебяжья девичьим голосом. — Очень важно, «Одуванчик», что ты понравился Папашке. Он ведь у нас неугомонный, осердится — беда. Вначале-то он тебе еловый клык подсунул и вовсе утопить хотел, да уж потом смягчился. Он отходчивый. А шурин-то Шурка никакой не Папашка. Он самозванец и дурак.

Карпья голова снова раздраженно захлопала губами. Глаз у нее налился кровью.

— Шурин! Вот дубина! Я его давно терпеть не могу. Только и ходит в Керосиново бутылки сдавать.

— Очень важно! Очень важно! — снова пропела Лебяжья. — Очень важно, «Одуванчик», что ты всем нравишься. И мне нравишься, такой худенький, слабенький, легонький. Только этот тип, что сидит в тебе, мне не нравится. Плотный.

— В лодках всегда кто-то сидит, — задумчиво отозвалась Рысья голова, — неважно кто, такова лодочья судьба. Лодка сама по себе, а в ней кто-то сидит. Это жизнь.

— Все-таки неприятно, когда в тебе сидит черт знает кто, — забормотала Карпья. — Как-то раз этот самый шурин-то Шурка попросил подвезти его в Керосиново, а в мешке-то у него полно бутылок. Я сдуру согласилась, поплыли, а бутылочки-то лязг-лязг, лязг-лязг. Противно было.

— Этот Плотный не лучше шурина будет, — сказала Лебяжья. — Я бы давно его выкинула и утопила.

— Пустяки, — заметила Рысья. — Утопишь, а после сядет кто-нибудь другой, еще плотнее. Да еще станет лодку веслом понукать.

— Лодка не лошадь, — каркнула Лебяжья. — Лодка сама по себе. Выкинь его, «Одуванчик», да и утопи. Сидит в тебе — только вид портит.

— А шурин-то, когда бутылки сдал, —