Читать книгу "Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер"

что помешал вам, но в бурю я сбился с пути...

— Входите же, входите, любезный господин! — воскликнула она. — Только лошадь оставьте снаружи!

Ни слова не вымолвив, я вышел и привязал лошадь к ближайшему дереву, а затем вновь зашел в хижину.

— Вы совсем промокли, да и голодны, наверное! Нужно опять развести пламя; но если бы только были сухие дрова!

Я все еще не видел ее лица, но ее милая непринужденность очаровала меня.

— Котелок опрокинулся по моей вине, — заявил я ей, — пойду поищу хворост.

— Да, пожалуйста, а я пока опять разожгу огонь.

Она бодро направилась к очагу, я же вновь вышел наружу. Но рядом с хижиной не нашлось ни единой щепки, и я счел необходимым проникнуть глубже в заросли. Вскоре я услышал, как моя лошадь заржала, что происходило всегда, когда кто-то приближался к ней сзади. Затем послышался мужской и женский смех, из чего я заключил, что Якоб, должно быть, возвратился домой и его, как и его жену, забавляют прыжки моей лошади.

Через некоторое время с большим трудом я набрал небольшую вязанку хвороста. Я поспешно отнес ее в хижину, распахнул дверь; но сцена заметно переменилась. Ни огня в очаге, ни котелка с супом. Якоб — стройный, красивый молодой мужчина — сидел на земляном полу, держа жену на коленях. Лампа, от которой она собиралась разжечь огонь в очаге, стояла рядом и ярко освещала ее прекрасное лицо. С величайшей страстностью она прильнула к своему мужу, нежно глядя ему в глаза. Якоб, казалось, не в состоянии вполне вкусить свое счастье, был слишком погружен в себя, чтобы суметь это понять. Затем он вновь поднял глаза на свою божественную жену, которая нежно коснулась щекой его щеки, поцеловала в лоб и крепко прижала к груди. Лица обоих выражали теперь единое мечтательное настроение. Хрупкий мальчуган обвил ручонкой материнскую шею, девочка постарше протиснулась ласково между матерью и отцом. Сколь немая и между тем сколь красноречивая сцена! Слышались лишь негромкие вздохи, и каждое слово сцеловывалось прежде, чем оно могло прозвучать. Никогда раньше не видел я любви в столь полном излиянии!

— Господи! — заговорил наконец Якоб, но его перебил сынишка, который вновь увидел меня и воскликнул:

— Чужой!..

Якоб, подняв на руки это прекрасное бремя, встал, приблизился ко мне и протянул руку:

— Добро пожаловать, любезный господин, мы сердечно приглашаем вас! Хижина наша тесна и убога, но мы искренне рады гостю!

Очаровательная хозяйка развела уже между тем огонь, также подошла и в знак приветствия пожала мне руку. Взгляд ее был полон сострадания, благодаря чему уже можно было почувствовать себя осчастливленным. Даже дети, не робея, приблизились к незнакомому человеку, стали трогать перья на шляпе и играть ими.

Извинений моих почти не слушали; мы все устроились на простой лавке, стоявшей у задней стены, и я позабыл Эльмиру и свое путешествие; вскоре был приготовлен другой суп, мы достаточно обсушились и обогрелись у вновь разведенного огня, несколько плодов, немного меда и хлеба дополнили наше пиршество, и мы погрузились в увлекательнейшую беседу. Оба выказывали образованность, значительно превосходящую не только их теперешнее положение, но и, скажу без преувеличения, мои познания. Притом потребности их казались столь малыми, блаженство столь полным, а союз столь совершенным, что я с каждым мигом все более и более презирал себя и все выше ценил своих собеседников.

Наконец я взял руку хозяйки в свою.

— Простите мою нескромность, — заговорил я, — но, достойнейшая из женщин, отчего поселились вы в этой хижине, отчего избегаете положения, которое доставило бы вам честь, и общества, которое бы вас боготворило?

— Боготворило? — переспросила она с улыбкой. — Кто поручится, сеньор, что подобное обожествление не заставило бы меня покинуть общество?

— Наша история довольно длинна, — сказал Якоб, — и очень печальна. Вы догадываетесь, сеньор, что хижина эта — наше последнее пристанище. Мы пожертвовали обществу часть нашей жизни, но прекраснейшие ее годы мы сберегли для собственного счастья.

* * *

В этот миг рассказ мой был прерван весьма необычным способом. Огонь в камине становился все слабей и слабей, пока совсем не угас; через несколько мгновений мы уже сидели в густом дыму, и даже свечи, казалось, готовы были вот-вот погаснуть.

— Дымоход горит! — испуганно воскликнул граф. Он позвонил в колокольчик и велел слугам, чтобы кто-нибудь залез в дымовую трубу. Но ни огня, ни искр не обнаружили. Ночь прошла в бесполезных поисках по всему дому, граф утомился, но дым так и стоял в комнате. Только спустя много времени он рассеялся и можно было отправиться на покой.

В последующие вечера, в силу достаточно весомых обстоятельств, дорогие нашему сердцу беседы приходилось откладывать. То у нас собиралось общество и гостило в течение целой недели, то долгими часами трудились работники, которых граф, еще в середине зимы, нанял для переустройств внутренних покоев замка, то приходилось проверять счета; наконец, графа вызвали в ближайший городишко, чтобы прояснить запутанное судебное разбирательство. Сев в карету, он сжал мою руку и шепнул мне на ухо:

— Вспоминайте порой о камине!

Поскольку на меня одного легли теперь все хозяйственные обязанности, лишь в отдельные часы по вечерам мог я следовать призыву моего друга писать записки — именно так понял я тогда его слова. Он хоть и имел в виду нечто совсем иное, но, воротившись из поездки через две недели, заговорил о моей истории и сообщил о своем героическом решении, которое определило, как это станет потом видно, все будущие события.

Я опишу здесь лишь те из них, которые в ту пору произвели на меня исключительно сильное и волнующее впечатление; моя история уже и без того полна упоминаний о тех происшествиях, каковые постепенно и преднамеренно приближали меня к ужасающей цели. Когда я поведал обо всем графу, тьма, скрывающая эту паутину, была непроницаемой, хотя время впоследствии принесло мне удовлетворительный ответ. Однако меня весьма часто уже при первоначальных разысканиях тревожили дурные предчувствия, о которых я даже не хотел размышлять, потому что при всяком серьезном обдумывании страх мой лишь возрастал и каждый шаг делался неуверенней и тем самым опасней.

* * *

— Можно я поведаю этому господину нашу историю? — спросил Якоб у своей жены. Молчаливым кивком она выразила ему свое согласие и занялась детьми, время от времени покидая хижину и по большей части принимая участие в разговоре лишь издали.

— Мы оба