Читать книгу "Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум"

своего равного достоинства. Не следуя за Питчером во всем с его доктриной безусловной любви, не склонной обвинять других, – мы должны, однако, отметить, что люди часто неверно назначают вину, делая это поспешно и основываясь на плохих социальных нормах (как, например, мать Питчера, обвиняя его в его же болезнях). В этом смысле брать пример у животных кажется разумным поступком.

Обращаясь теперь к эвдемонистической мысли, мы видим, что, как и в случае с важностью, между вторым и третьим случаями прослеживается некоторая аналогия. Слоны думают, что благополучие исследовательницы имеет значение, и их поведение выдает их осознание этой важности. Схожим образом, мой первый пример происшествия на железной дороге показывает такое глубокое понимание важности слонят для их благополучия, что они готовы пойти на то, что оказывается смертельным риском. Эвдемонистический круг узок – он включает в себя родственников и ближайшую группу. (Иногда в него входят и другие представители этого вида, когда, например, слоны отдают дань память костям других слонов с помощью очевидного ритуального поведения.) Собаки, что для них естественно, придают огромное значение своему узкому кругу людей, и они реагируют на страдание Питчера так, как они никогда бы не отреагировали на страдания незнакомца – будь то собака или человек.

Учитывая то, что слоны (как недавно было доказано) могут сформировать представление о себе, потому что проходят зеркальный тест[207], мы, вероятно, должны сделать вывод, что способность слонов формировать что-то вроде эвдемонистического суждения более сложна, чем у двух собак. То есть слоны, обладая способностью отличать себя от других, могут сформировать представление о себе как о ком-то, имеющем особый набор целей и задач. Во всяком случае, им это удается в большей степени, чем это могут сделать животные, у которых нет представления о себе.

Таким образом, в двух наших примерах с животными присутствует нечто похожее на эвдемонистическую мысль, но нет оснований предполагать, что эта мысль обладает большой гибкостью. Слоны заботятся о других слонах, прежде всего, о членах своей группы и иногда о других представителях вида. Иногда эта забота распространяется и на человека, благодаря продолжительному взаимодействию с ним, когда он становится кем-то вроде члена группы, как в случае с Пул и ее маленькой дочерью. Собаки гораздо более стандартно симбиотичны: не проявляя особой заботы о собаках как таковых, они с гораздо большей вероятностью введут в круг своей заботы любых существ, которых они знают и с которыми они живут, включая людей, собак, а иногда даже кошек и лошадей. Однако ни в одном из приведенных случаев круг заботы животных не чувствителен к доводам и обучению в достаточной степени. Мы не можем ожидать от слонов, что они научатся заботиться о выживании других животных в Африке; естественно, мы не можем ожидать от хищных животных, что они научатся испытывать сострадание к видам, на которых они охотятся. И мы не можем ожидать от собак, что они будут испытывать привязанность к человеку или собаке без длительного опыта взаимодействия. И действительно, Питчер ясно дает понять, что Лупа и Ремус продолжили с большим подозрением относиться ко всем другим людям, а также к большинству животных. В этом плане человек – по крайней мере, мы на это надеемся – более гибкий: людей могут волновать страдания, которые они причиняют животным, убивая их ради еды; их могут волновать страдания людей, которых они никогда не встречали.

Что насчет вероятности самому страдать так, как страдает другой? Мы узнаем, причем довольно рано, что все люди подвержены некоторым формам уязвимости: бренность тела и болезни, боль, раны, смерть. Руссо считал, что неизбежность этого познания была большим преимуществом морали в войне против иерархии и господства: всякий раз, когда привилегированная группа пытается считать себя выше обычного человеческого удела, этот хрупкий самообман быстро разоблачается самой жизнью. Жизнь постоянно преподает нам урок человеческого равенства:

От природы люди не бывают ни королями, ни вельможами, ни придворными, ни богачами; все родились нагими и бедняками, все подвержены бедствиям жизни, огорчениям, болезням, нуждам, всякого рода страданиям, всем, наконец, суждено умереть. Вот что воистину принадлежит человеку; вот от чего ни один смертный не избавлен[208].

Итак: в какой степени животные из второго и третьего примеров формируют такие идеи и в какой форме?

Вероятно, что у слонов действительно есть какое-то представление о смерти и различных, связанных с ней, плохих вещах как рядовых событиях в жизни слонов. Их стандартизированные и почти ритуализованные реакции на смерть указывают на то, что у них есть, по крайней мере, зачаточное представление о видовой форме жизни и о событиях, которые могут ее прервать (или, как в случае с рождением ребенка, обогатить ее). Тот факт, что слоны могут сформировать представление о себе, помогает им сформировать представление о слонах как о виде, поскольку едва ли можно распознать себя представителем своего рода, не признав себя единицей, отличной от других. Не очень понятно, есть ли такие идеи у собак, хотя очевидно, что они могут помнить переживания голода или боли (Лупа, помнящая о жестоком обращении с ней, всегда дрожала при виде палки) и в этом смысле воспринимать подобные плохие события как возможные перспективы для себя в будущем.

V. НАБЛЮДЕНИЯ ЗА ЖИВОТНЫМИ: ОБЩИЕ И РАЗЛИЧНЫЕ ИСТОКИ МОРАЛИ

С точки зрения наших наций, стремящихся к справедливости, животное наследие человеческого сострадания является многообещающим, но имеет очевидные недостатки. Круг этого сострадания довольно узок, относительно жесток, обыкновенно враждебен по отношению к незнакомцам и неспособен установить связь с теми, кто находится на большом расстоянии, используя воображение. Более того, животное сострадание не знает разницы между виной и отсутствием вины, в нем нет никакой произвольной оценки того, из-за чего действительно стоит расстраиваться. Животные, по-видимому, не ранжируют и не упорядочивают цели (или же делают это нерефлексивно), поэтому они, как правило, неспособны подавлять стремления к удовольствию ради более важной цели. Однако альтруизм слонов из моего первого примера, а также другие примеры рискованного альтруизма у обезьян, изученные де Валлем, показывают, что в поведении животных есть благородство, выходящее за рамки простого удовлетворения желания.

Исследования человеческих младенцев показали, что люди с самого раннего возраста, еще до социального обучения, хорошо подготовлены в этом отношении. Как и многие животные, они демонстрируют эмоциональную заразительность, связанную со склонностью к мимикрии[209]. Но они быстро переходят к принятию иной перспективы и эмпатии: с самого раннего возраста они искусно «читают мысли»[210] и быстро учатся различать собственную боль и боль другого человека. Младенцы больше плачут под записи плача других младенцев, чем под любые другие звуки, и больше, чем под записи своего собственного плача[211]. То есть можно сказать, что они уже испытывают эмоцию сострадания. К десятимесячному возрасту они начинают спонтанно помогать и утешать, а к двум годам – демонстрировать признаки вины после того, как причинили кому-то вред. (Девочки проявляют больше такого поведения, чем мальчики того же возраста[212].)

Наконец, интереснейшие открытия Пола Блума показывают, что идея вины и эмоции, основанные на этой идее, прочно закрепляются примерно к двенадцати месяцам. В своих экспериментах Блум демонстрирует детям два поведения на примере кукол: в первом случае куклы оказывают помощь, а во втором – совершают эгоистичные действия. В подавляющем большинстве дети предпочитают первое действие второму[213]. Они также предпочитают помощника нейтральному персонажу, а нейтрального персонажа – подлому. Но затем он показывает им четыре более сложных сценария: а) «помощник» получает вознаграждение от другого персонажа; б) «помощника» наказывает другой персонаж; в) «подлец» (персонаж, который причинил вред другому) получает вознаграждение от другого персонажа; г)«подлеца» наказывает другой персонаж. Исследователи выяснили, что, несмотря на общее предпочтение «хороших» персонажей «плохим», детям нравился «плохой» (подлый) персонаж, когда он сам наказывал за плохое поведение. Следовательно, у детей есть не только способность к эмоциональному заражению вкупе с эмпатией и сострадательными эмоциями, у них также есть чувство вины, которое способствует состраданию