Читать книгу "Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон"

покрыта жиром, повсюду разбросаны очистки и догнивают остатки от овощей. Ай, плевать. Мне надо поспать хоть пять минут. Тело мое стало тяжелым, а чемодан – и того пуще. Я прилегла в тени, спряталась и размышляю. Ночь еще и создает пространство для дум, снов и кошмаров. Ночью мысли появляются сами собой, раскатываются, как по большому ковру, который то сворачивается, то расстилается, и ничто его не останавливает. Это ночь безумствует, изощряется, обсасывает одни и те же темы в который раз, продумывает невероятнейшие сценарии. Ночью мы говорим себе: завтра я сделаю это, и мы уверены в себе, а наутро задумка снова кажется нам невыполнимой и абсурдной. Или же мы посмеиваемся, забываем о ней. Ночь горазда на выдумывание различных призраков, принимающих невообразимые формы – призраки принятых решений, призраки сбежавшей любви, призраки так и несказанных слов.

Приоткрыв чемодан, я на всякий случай пытаюсь нащупать нож. Он небольшой, совсем как и я, но лезвие его наточено. Я отрезаю кусочек колбасы, медленно жую и успокаиваюсь.

Мне нужно найти место, где я смогу еще немного повзрослеть. Возраст пока не позволяет, но, думаю, я могла бы пойти работать. Я должна работать. Не моя вина, что мама умерла и что некому смотреть за мной. А может, и моя. Не стоило уезжать, мне следовало отказаться ехать в летний лагерь, я бы защитила ее от этих мужчин, от Гума. Я с первого взгляда поняла, что он опасен, но это была такая опасность, которую маленькая девочка не способна осознать. А теперь я больше не ребенок.

Я слышу шаги и съеживаюсь. Безумно хочу снова оказаться в своей мягкой и нежной постели в замке. Хочу вернуться обратно, истратив те жалкие монетки, что остались в кармане, и вновь очутиться на кухне с медными кастрюлями, в саду, в бассейне, хочу часами читать и спать после обеда… Зачем я ушла? Я должна постоянно напоминать себе причину: страх и голод лучше, чем несправедливость и плохое отношение. Чем занимаются все эти бродяги? Куда они направляются? Я бы хотела превратиться в кролика и укрыться в собственной земляной норе.

Вот что мне нужно: не руки, нет, просто дыра в земле, где я смогу заснуть в одиночестве.

* * *

В одну из подобных ночей я ощутила это. Мое тело неожиданно растворилось в воздухе, мир стал походить на невероятных размеров кафедральный собор, темный и без столбов. В нем гулом отдавались мой голос и мои шаги. Все молекулы моего тела испарились! Все потеряло смысл, жить больше было незачем, незачем строить планы на будущее, а при этом я была жива и хотела выбраться отсюда! Словно я вышла из своего тела. Я никуда не шла. Это была какая-то галлюцинация. Я видела себя в реальном мире, но не присутствовала в нем. Меня однажды уже посещало такое – в первую ночь с Гумом, или во вторую, не припомню. Впоследствии это ощущение прошло: ночами я становилась куклой. Но здесь, на тротуаре, ведущем в парк, это чувство было сильным, мощным. Головокружение. Мир, жить в котором невозможно. Я была здесь и параллельно отсутствовала. Я пребывала вне своего тела и в то же время отдавала себе отчет в том, что покидаю единственный возможный и реальный мир, а он, в свою очередь, казался прозрачным, искусственным и невозможным.

Это чувство возвращалось несколько раз – всегда посреди ночи или на закате. И я ничего не могла с ним поделать. У меня был двойник. Я раздвоилась и осознавала это, и меня это страшно пугало!

Я боюсь даже думать об этом. Мне позарез нужно найти место, где я смогу спрятаться, и все встанет на свои места…

Насилие приводит к молчанию, молчанию в кафедральном соборе. Оно отключает мир. И людей.

* * *

Длинный дрейф. Вот уже несколько дней я блуждаю по улицам и сплю в парках. Я слышу диких животных, которые, несмотря на опасность, забегают в самое сердце города: койотов, скунсов, змей и разных птиц. За парками плохо ухаживают, иногда они кажутся почти дикими, а умирающие и падающие деревья никто не убирает. Они так и остаются лежать, где были, и сквозь их мертвые ветки, впившиеся концами в землю, пробиваются папоротник и мелкая поросль. В таких местах я и ночую, прячусь там с появлением первых звезд. Я представляю, что в этих джунглях затерялся Кинг Конг. Мысли о нем успокаивают меня. Кинг Конг-то ведь не был набит соломой. С наступлением ночи я начинаю мерзнуть самую малость. Я смотрю на звезды сквозь листву: это лишь сияние камней, я помню. Несмотря на движущий ими гнев, они кажутся довольно одинокими в такие ночи. А я предаюсь мыслям о том, что привело меня сюда, – об этой непредсказуемой череде обстоятельств. О том, какой легковерной девчонкой я была. Спрашиваю себя: поступила бы я сегодня по-другому? Не думаю. Я делала то, что было в моих силах, то, во что я верила или во что меня заставили поверить. А еще я думаю о пианисте, о том, чем он занимается на другом конце континента. Начал ли он брать уроки? Играет ли в театре? Выпал ли снег в Нью-Йорке? Спит ли он в тепле? Он трус, но я хочу ему всех благ этого мира. Даже найти другую Долорес, более зрелую и более достойную, чем я. Нужно было мне сбежать пораньше, может, он гордился бы мной, может, любил бы.

В небе кружат звезды, крошечные алмазы в заржавевшем мире, и им тоже холодно, как и мне.

* * *

Самое ужасное – это другие бездомные. Они тоже слоняются по улицам. Со стороны кажется, что они идут, разглядывая свою поношенную обувь, но на самом деле они всё видят, держат ухо востро, и мне не укрыться от них, будто у меня на лбу что-то написано. Я не хочу с ними разговаривать, но стоит только присесть на автобусной остановке, чтобы чуток отдохнуть, они подходят ко мне с расспросами. Откуда ты? У тебя есть что-нибудь выпить? А поесть? Я уже где-то тебя видел, да, да – на стодолларовой купюре. Ха-ха-ха! Или еще: я знаю, где можно поживиться, знаю супермаркет, где что-то может перепасть, это неподалеку, это просто… Они хотят втянуть меня в свои мерзкие делишки, затащить в свои деревянные хижины у берега реки Лос-Анджелес. Раньше я никогда их не замечала. От них несет алкоголем и веет нищетой. Нет, я не хочу. Я выпрямляюсь, сжимаю крепче в кулаке свой чемодан и говорю: «Нет,