Читать книгу "Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни"

Голос Ридры:

– Спасибо.

– Хм, ’ожалуйста. Ладно, отключаюсь. Извините, если ’омешал.

II

Мясник, я не знала! Даже не могла бы подумать! И в головах у них эхом раздался сдвоенный крик. Не могла бы, не могла. Этот свет…

Я ведь сказала Когтю! Я ему сказала, что ты, похоже, говоришь на языке, в котором нет слова «я», и что я такого языка не знаю; но на самом-то деле он все время был под носом – Вавилон-17!..

Конгруэнтные синапсы симпатически завибрировали, образы схлопнулись воедино, и из себя самой она создала, увидела его…

…В камере одиночного заключения на Титине, на выкрашенной зеленой краской стене, он своей шпорой поверх палимпсеста из нацарапанных тут за два столетия непристойностей начертил карту; когда он сбежит, они погонятся за ним по этому маршруту и он заведет их не в ту сторону. Она смотрела, как он три года мечется по этой клетке длиной в четыре фута, пока его мощное высокое тело не съежится до ста одного фунта и не рухнет под тяжестью цепей голода.

На трехпрядной веревке из слов выбралась она из ямы: голод, молод, молот, упасть, напасть, украсть, цепь, щель, цель.

Он забрал в кассе свой выигрыш и по бордовому ковру пошел к выходу из казино «Космика», но путь преградил негр-крупье.

– Не рискнете сыграть еще раз, сэр? – сказал он, улыбаясь и посматривая на распухший от денег портфель. – Во что-нибудь достойное такого искусного игрока.

И его подвели к роскошной трехмерной шахматной доске с фигурами из глазурованной керамики.

– Играете против нашего компьютера. Теряете фигуру – с вас тысяча кредитов. Берете фигуру – получаете столько же. За шах – плюс или минус пятьсот. Кто поставит мат, получает сумму всех денег на кону, помноженную на сто.

Ясно: хотят отбить его крупный выигрыш. А выиграл он в тот день и правда по-крупному.

– Я забираю деньги и иду домой, – сказал он крупье.

Тот улыбнулся:

– Казино настаивает, чтобы вы сыграли.

Ридра с изумлением смотрела, как Мясник пожимает плечами, поворачивается к компьютеру и ставит детский мат за семь ходов. Они отдали ему миллион кредитов – и, пока он шел к выходу, трижды попытались его убить. Безуспешно, зато он получил удовольствие, даже большее, чем от игры.

Ридра наблюдала, как он действует и думает в этих ситуациях, и ее сознание трепетало внутри его, изгибалось в унисон то его боли, то удовольствию, переживало его чувства – странные, лишенные идеи самости, бессловесные, волшебные, соблазнительные, таинственные. Мясник…

Ей удалось выскочить из этого стремительного водоворота.

…если ты все это время мог говорить на Вавилоне, вихрились вопросы в ее взбудораженном мозгу, почему ты его использовал так бессмысленно? Обыграл казино, ограбил банк, а на следующий день все потерял и даже не постарался сохранить что-то для себя?

Какого «себя»? Никакого «я» не было.

Она вошла в него, словно совершая какой-то странный, обратный сексуальный акт. Она ощущала его вокруг себя и чувствовала его боль. Свет – это ты делаешь! Ты делаешь! Его вопль ужаса.

Мясник, спросила Ридра, более привычная к тому, чтобы облекать душевные бури в словесную оболочку, как выглядит мое сознание внутри твоего?

Яркое, яркое движение, взвыл он. Аналитическая точность Вавилона оказалась слишком грубой, как неотесанный камень, чтобы выразить сплав их сущностей, многообразие изменчивых форм, которые они принимали.

Просто я поэт, объяснила она. И эта косвенная связь на мгновение пронзила поток. «Поэт» по-гречески значит «творец, строитель».

Вот! Появилась форма. А-а-а-а! Как ярко! Глаза!

Всего-то из-за одной простой семантической связи? Она была поражена.

Но греки были поэтами три тысячи лет назад, а ты поэт сейчас. Ты выхватываешь слово из такой дали, бросаешь его кометой к другому, и их яркие хвосты меня слепят. Твои мысли – пламя над формами, которые я не могу схватить. Они как звуки музыки – чудовищно низкие, они меня сотрясают.

Просто раньше ты не испытывал сотрясений. Но спасибо за комплимент.

Ты во мне такая большая, я боюсь разорваться. Вижу форму под названием Преступник и художественное сознание встречаются в одной голове с общим языком на двоих…

Да, я думала в таком духе…

А по бокам – формы под названием Бодлер – Ааа! – и Вийон.

Это старинные французские по…

Слишком ярко! Слишком ярко! «Я» во мне слишком слабое, оно их не удержит. Ридра, когда я смотрю на ночь и звезды, это пассивное действие, но ты даже смотришь активно, от твоего взгляда вокруг звезд разгорается пламя.

То, что мы воспринимаем, мы изменяем. Но сперва надо воспринять.

Надо – но свет. В центре тебя вижу зеркало и движение, сплавленные воедино. Все картинки переплетены, все вращается, во всем – выбор.

Мои стихи! Ей стало неловко, будто она голая.

Определения «я», и каждое – откровение, каждое – в точку.

Она подумала: Я / Яд / Явь – эго, смерть, действительность.

Он начал: Ты…

Ты / Тыл / Рты – альтер эго, опора войска, органы речи.

…ты зажигаешь в моих словах значения, которые от меня ускользают. Что такое я окружаю? Что такое я, окружающий тебя?

Теперь перед ее глазами проносилось, как он грабит, убивает, сеет ужас, и все потому, что в разорванных синапсах погибло смысловое наполнение «моего» и «твоего».

Мясник, я прислушалась к тому, о чем поют твои мускулы, и поняла, что это от одиночества ты сделал так, чтобы Тарик подцепил «Рембо». Тебе хотелось, чтобы рядом оказался еще кто-то, кто говорит на этом аналитическом языке. Ты ведь поэтому и ребенка спасти пытался, прошептала она.

В ее сознании замелькали образы.

Высокие стебли травы шепчут у запруды. Луны Алеппо затуманивают вечер дымкой. Равниноход гудит, и с отработанной нетерпеливостью он левой шпорой переключает рубиновую эмблему на руле. Лилл, смеясь, оборачивается к нему:

– Знаешь, Мясник, если Босс узнает, что ты меня сюда привез в такой романтический вечер, будет не в духе. А ты правда, когда закончишь с делами, возьмешь меня в Париж?

Безымянное тепло мешается в его душе с безымянным нетерпением. Ее плечо под его ладонью на ощупь влажное, губы – красные. Волосы цвета шампанского она собрала в хвост и заколола над ухом. Поворачиваясь к нему, она воспользовалась случаем и изогнула тело, словно по нему пробежали волны.

– Если ты насчет Парижа просто трепался, все Боссу расскажу. Была б я умная девочка, сперва бы уехали и только потом уж стала бы с тобой… дружить.