Читать книгу "Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум"

Я спрыгнул по ту сторону стены, и в нос мне ударил противный, кислый запах. Я оказался в каком-то дворе, где никогда прежде не бывал. Вокруг на испачканных простынях или прямо в грязи лежали измученные люди, по большей части очень старые и все до одного немыслимо худые. И то ли свет так падал, то ли что, но только у всех кожа была желтая — там, где ее не покрывали красные пятна или сыпь. Мяч упал недалеко от стены, рядом с людьми, но они его, кажется, не замечали.

Мне захотелось немедленно вернуться и сказать ребятам, что я не нашел мяч. Но я заставил себя подойти. С каждым шагом вонь от мочи и еще чего-то, намного хуже мочи, становилась сильнее. Задержав дыхание, я наклонился за мячом и, хотя старательно отводил глаза, встретился взглядом со стариком. Оба глаза у него были то ли серые, то ли серебристые, и, наверное, на самом деле он меня не видел. Зубы темно-желтые, почти коричневые.

— Бруно? — позвал он.

Я замер, пытаясь понять, что у него с глазами.

— Бруно? Ты?

Не отвечая, я перебросил мяч через стену. Потом взял шаткий деревянный стул, неведомо зачем валявшийся тут на боку, подтащил его к стене и поскорее перебрался обратно к ребятам.

— Как вы думаете, — спросил я, отдышавшись, — Красный Крест еще здесь?

— Не-а, — отозвался Кикина, — брат сказал мне, они уже уехали. А что?

Но я не ответил. Никто не обратил внимания, что я плетусь в хвосте позади всех. Когда впереди показался корпус L417, оркестр заиграл что-то знакомое. Кажется, я слышал эту мелодию по радио раз-другой — давно, дома, когда мы сидели после обеда в гостиной, родители пили чай и я выпрашивал еще печеньице.

24 сентября 1944 года

Как только пронесся этот слух, я сказал Томми, что надо бежать, сейчас же. Конечно, всего лишь две женщины сплетничали на улице, но рисковать нельзя.

— У нас еще одна доставка! — напомнил он.

— Подождет, — сказал я.

Мы поспешно отогнали тележку к пекарне, чуть не сбив по дороге пару человек, и оставили там, не тревожась даже о том, что она на треть была заполнена булочками для Ганноверского корпуса — одного из мужских корпусов. Если эти женщины говорили правду, уже не было смысла везти туда хлеб.

Томми и я со всех ног помчались через гетто. По лицам как минимум половины людей, мимо которых мы пробегали, я видел, как стремительно распространяется этот слух. Прошло уже больше пяти месяцев с тех пор, как отправили последний транспорт, и от этого новый слух казался почему-то особенно ужасным.

Я ворвался в нашу комнату. Франта сидел за столом, вокруг него — примерно половина ребят, кто прибежал туда еще раньше меня.

— Это правда? — выговорил я, запыхавшись.

Никто не ответил, но я и так понял. Почти все ребята плакали, и никто ничем не занимался — никто не играл, не читал, даже между собой не разговаривали. Лица у всех застыли, и сами они оцепенели — за исключением Кикины, который равномерно молотил кулаком по столу.

А сам Франта сидел как будто погруженный в себя. Взгляд его метался туда-сюда, на лоб набегали морщины, разглаживались и снова набегали. Грудь вздымалась, когда он делал глубокий вдох. Он на несколько мгновений задерживал дыхание, закрывал глаза, потом выдыхал.

— Правда? — повторил я, протискиваясь к столу между Феликсом и Лео.

Гануш кивнул.

— Когда?

— Завтра, — ответил Шпулька. — Начнется завтра.

— Займет несколько дней, — заговорил наконец и Франта. — Пять тысяч человек за один день вывезти невозможно.

— Пять тысяч?

— Всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти пяти лет, — пояснил Гануш. — Всех до одного.

— Наверное, собираются где-то новый рабочий лагерь устроить, — сказал Шпулька.

Так вот почему половины ребят тут нет. Отправляют всех отцов. Отца Павла, Эриха, Коко и еще кого-то. Все ребята будут теперь как я. Ну, вроде того.

— Не уезжай! — вырвалось у меня, прежде чем я сам понял, что говорю. — Только не ты.

Почему-то, услышав это, Кикина разревелся.

— Это не я решаю, — сказал Франта. — У меня нет привилегий, я…

— А Гонда? — напомнил я. — Начальник твоего начальника? Пусть вычеркнет тебя из списка. Он ведь может. Ты лучший среди мадрихов.

Фанта усмехнулся:

— Ну да, если бы сам Гонда не отправлялся с тем же транспортом…

Обычно, когда я плачу, а плачу я редко, я заранее чувствую, как подступают слезы, могу с ними бороться и чаще всего побеждаю. И, даже если иногда не побеждал, хотя бы у меня было время приготовиться, уйти куда-то, где я мог поплакать в одиночестве. А тут вдруг это произошло мгновенно. Лицо Франты расплылось передо мной, и мне срочно понадобилось высморкаться. А, плевать. Когда все ревут, чего мне стесняться?

Дверь распахнулась, вошел Павел, покусывая нижнюю губу.

— Как они? — спросил его Франта.

Павел пожал плечами.

— Погоди! — сказал я. — А наша комната? Кто будет с нами жить?

Все головы разом повернулись к Франте.

— L417 расформируют.

— Что?

— Почему?

— Не могут же они вот так…

— Большинство из вас, — продолжал Франта ровным тоном, словно сообщая время дневной поверки, — будет жить с мамами. Говорят, будет обустроен и новый детский корпус.

— А Программа? — спросил Эрих.

— Те, кто останется, приложат все усилия, чтобы ее продолжить, — сказал Франта.

— Нет! — крикнул Кикина. — Это нечестно! Нечестно!

Он вскочил, ухватился за одну из лестниц и стал ее трясти, но лестница стояла как стояла. Тогда Кикина принялся ее пинать.

С полминуты я следил за ним, но, когда под ударами Кикины дерево затрещало, отвернулся.

— Кикина! — строго сказал Франта. — Перестань.

Еще пара пинков, и Кикина оставил лестницу в покое, рухнул на нары. Франта поднялся и пошел к своей постели. Вытащил снизу небольшой чемодан и начал паковаться. Судя по доносившимся отовсюду звукам, плакали уже все, кто до сих пор как-то держался. На миг Франта остановился, я видел, как у него заходили желваки. Простояв мгновение неподвижно, он захлопнул чемодан и вернулся к столу, но на этот раз садиться не стал.

— Шпулька! — сказал он.

— А?

— Какие здесь правила?

Шпулька не отвечал.

— Какие правила у нас в комнате, Шпулька?

Шпулька шмыгнул носом и утерся рукавом.

— Каждое утро застилать постель.

— Что еще?

— Искать клопов.