Читать книгу "Лгунья - Айелет Гундар-Гушан"

С того дня он стал почти каждый вечер ее навещать. Чтоб он не сталкивался с другими обитателями дома престарелых, она попросила его приходить после десяти часов вечера, на что он охотно согласился. Он все равно ложился поздно. Вспомнить только, сколько раз в молодости ее предостерегали против поздних визитов мужчин, у которых в мыслях всегда одно. Сейчас эти советы вызывали у нее улыбку. И дела плотские были тут ни при чем. Он не пытался проникнуть в ее тело. Он проникал в ее душу. Невероятно, с какой быстротой он успевал ее обнажить. С той же поспешностью они с Виктором, даже не скинув одежду, настолько им не терпелось соединиться, любили друг друга в подсобке магазина. Аарон задавал ей такие вопросы, каких никогда не задавал ни один мужчина. Он брал быка за рога, не тратя время на обхаживание. О чем она больше всего жалеет? Что она будет делать, если завтра проснется двадцатилетней? Снова выйдет замуж за Виктора? Воспитает своих детей так же, как их воспитала? Какую черту своего характера она хочет передать внукам? Кого ей больше всего не хватает? Поначалу эти вопросы ее смущали. Так же, как наутро после первой брачной ночи смутила просьба Виктора обнажиться при нем. С распахнутыми ставнями, не прикрываясь простыней. Она не соглашалась. Она стыдилась своих грудей, которые считала слишком маленькими, но Виктор обнял ее и сказал: «Нет ничего прекраснее мужчины и женщины, раздевающихся при свете дня».

Он первым скинул с себя одежду. Ей казалось, что его тело, которое она уже познала, заполнило собой всю комнату. «Смотри, – сказал он. – Все это – твое».

Интересно, что ее покойный муж подумал бы про Аарона. Между ними не было ничего общего, кроме этого упорного стремления выяснить, что могут дать друг другу мужчина и женщина, представ друг перед другом в наготе при свете дня. Подобно тому как, довольно скоро набравшись смелости, она принялась исследовать тело Виктора, так и теперь, уже на четвертый вечер, она начала задавать Аарону вопросы, которые он воспринимал очень серьезно и на каждый отвечал самым обстоятельным образом. Так продолжалось, пока ближе к середине ночи она не подбиралась к глубинной сущности этого человека. Темнота рассеивалась, и Раймонда ставила воду для чая (у Аарона была та же, что у Ривки, привычка оставлять в чашке чайный пакетик). Они вместе смотрели, как всходит солнце, и молчали. Эти минуты тишины Раймонда ценила не меньше, чем их разговоры, а может, даже больше. Потому что людей, с которыми можно поговорить, много, но тех, с кем хорошо молчать, – считаные единицы. В эти периоды молчания она тысячу раз призналась ему, что никогда не была в лагере Терезиенштадт. Что ее зовут Раймонда. Что она и вообразить себе не могла, что в их возрасте такое еще возможно. Он смотрел в окно на небо, затем поворачивался к ней и с улыбкой (у него и в девяносто была прекрасная улыбка) говорил: «Доброе утро, Ривка».

Затем он выходил из ее комнаты и осторожно выбирался на улицу, где его ждал водитель. Раймонда не хотела, чтобы кто-то видел, как Аарон выходит из ее комнаты, и ему это нравилось: он считал, что самая отвратительная вещь в старости – это то, что тебе вдруг все позволено и нечего скрывать. Но без запретов и без секретов нет ни интриги, ни страсти. Правда, он полагал, что Раймонда играет в скрытность потому, что ей хочется вновь почувствовать себя девчонкой, которая боится, что ее выгонят из интерната, тогда как на самом деле единственное, что ей грозило, – это быть вынесенной из дома престарелых ногами вперед. Откуда ему было знать, что она боится вовсе не директрисы, а своих соседей? Если кто-то из них столкнется с Аароном, наверняка поинтересуется, как там Раймонда. («Вы хотите сказать, Ривка? – переспросит он и услышит в ответ: – Нет, Раймонда. Раймонда Азулай».)

Ночи Раймонда проводила с Аароном, а утром посещала курсы изучения идиша и интернета. Еще она ходила на занятия по тай-чи (которые даже начинали ей нравиться). После обеда она спала.

Но в тот день, вместо того чтобы подняться к себе и прилечь, она решила выйти на улицу покормить кошек. Она сидела на скамейке, когда у дверей дома престарелых неожиданно появилась та девчонка. При виде ее сердце у Раймонды провалилось в пятки. Что, если эта дура прямиком направится к стойке регистрации и спросит, в какой комнате живет Ривка Кенцельфульд. Ей ответят, что Ривка умерла несколько месяцев назад, на что девчонка возразит, что это невозможно, потому что она ездила с ними в Польшу. Раймонда огляделась по сторонам, нет ли поблизости кого-нибудь из обитателей дома. Этот визит мог дорого ей обойтись. Во время обратного рейса детишки дружно пообещали, что обязательно ее навестят, но это ее не обеспокоило. Она нисколько не сомневалась, что здесь, пролетая над облаками, они сами искренне верят в свои слова, но мгновенно забудут о них, едва самолет коснется земли. Так и случилось. За три недели ни один из них так и не показался. И вдруг – эта девчонка! Явилась без предупреждения, как люди ходили друг к другу в гости в эпоху, когда не существовало телефонов, просто стучась вам в дверь.

– Вы меня помните? Меня зовут Нофар.

– Конечно, помню, – ответила Раймонда и добавила на идише, которым уже немножко владела, фразу, часто произносимую Ривкой: – Чему я обязана удовольствием видеть тебя, мейделе?

Из дома вышли две женщины, которых Раймонда терпеть не могла, покосились на девочку и двинулись своим путем. Наверно, решили, что это ее внучка. Раймонда проглотила свой страх, как глотают таблетку от давления (в первое мгновенье она застревает у тебя в горле, но потом быстро проскакивает – достаточно сделать глубокий вдох и запить ее водой).

– Ну хорошо, мейделе. Садись, посиди со мной.

Раймонда сразу поняла, что с девочкой что-то не так. Разумеется, та сказала, что пришла справиться о ее здоровье, но Раймонде хватило одного взгляда, чтобы понять, что дело совсем в другом; Нофар собиралась поделиться с ней каким-то важным секретом и ради этого ехала сюда через весь город. Глаза у нее покраснели, симпатичное личико припухло, словно она держала за щекой пончик суфганию, какие готовят на Хануку. Раймонда умела заставить людей разговориться; она делала это так же виртуозно, как очищала от скорлупы миндаль или выдавливала прыщики у детей на спине (пока те были маленькими и не спорили с ней); все искусство заключалось в том, чтобы нажать в нужном месте. Но на сей раз даже этого не потребовалось. Нофар была готова выложить ей все и за несколько минут рассказала про кафе-мороженое, где ее оскорбил певец. Она повторила каждое сказанное им слово, будто они были записаны у нее на ладони и ей оставалось их только прочитать: «Ну ты овца! Что, брови выщипать мозгов не хватило? А прыщи? Тебе никто не говорил, что выдавливать прыщи не рекомендуется? Знаешь, на что похожа твоя рожа? На пиццу, только маслин не хватает! А фигура? Ты бы поменьше обжиралась, и так уже как бегемотиха! Кто с такой в койку ляжет? Короче, гони шарик ванильного с печеньем, и живо!»

Она рассказала, как он швырнул ей купюру, чтобы показать, кто тут клиент, а кто обслуга. Раймонда не моргнув глазом выслушала, как этот парень потащился за ней во двор и довел ее до того, что она начала кричать. Девочка не представляла себе, чем все это кончится; ей хотелось одного: чтобы он оставил ее в покое. На ее крики сбежались люди, и он снова принялся ее обзывать, уже при зрителях. Когда ее спросили, прикасался он к ней или нет, она, плохо соображая, что происходит, пробормотала истерическое «да» и сама не заметила, как они оказались в полиции, а потом ее обступила толпа журналистов. Пока она говорила, Раймонда вспомнила, что действительно слышала эту историю. Ривка как раз заболела, и у Раймонды не было ни малейшего желания читать газеты, но другие обитатели дома престарелых без конца ее обсуждали, и она волей-неволей ловила обрывки их разговоров. Судя по всему, вся страна была в курсе – кроме нее.