Читать книгу "Воспоминание о будущем - Михаил Хазин"

Четвертая зона формировалась с конца XIX в., после «революции Мэйдзи» на базе Японии. В отличие от Германии и США, у которых был довольно большой источник полезных ископаемых на собственной территории, у Японии с ними были большие проблемы, по этой причине эта технологическая зона была крайне агрессивной в части своей внешней политики. И, в общем, захватив в первой половине ХХ в. значительную часть Китая, практически решила свои проблемы для строительства воспроизводственного контура, однако к долгой войне оказалась не способна…

Чуть позже появилась еще одна зона, пятая, и последняя (Советская), которая стала следствием поражения Германской империи в Первой мировой войне. Что характерно, Россия в этой войне выступала противником Германии (хотя после Крымской войны и до конца 80-х годов XIX в. именно Германию рассматривала как своего основного союзника). Про историю создания этой технологической зоны я напишу отдельно, в специальной в главе. А вот историю технологических зон нужно дополнить вторым (после Франции) неудачным проектом ее создания, китайским.

Сегодня слово «неудачный» в отношении Китая выглядит странно, но если исходить из логики построения собственной технологической зоны, то Китай в 60-е годы вышел из Советской зоны, а проект построения собственной зоны закрыл в начале 70-х, после того, как договорился с США и получил в свое распоряжение американские рынки сбыты. В результате сегодня США и Китай – это часть одного воспроизводственного контура, своего Китай так и не построил. Впрочем, детали этого процесса – тоже ниже.

А вот к России вернуться стоит. Дело в том, что, как следует из сказанного выше, для каждого уровня технологий (условно: раннепромышленного, промышленного, индустриального, информационного или постиндустриального) воспроизводственный контур должен обладать некоторым минимальным масштабом рынков сбыта, без которого достижение соответствующего уровня разделения труда (и технологий) просто невозможно. Условно феодальная экономика может состоять и из нескольких сотен человек, раннепромышленный уровень требует уже 5-8 млн, причем не просто людей, а потребителей, промышленный уровень – 40-50, ну а индустриальный – 100-150 млн.

Россия конца XIX в. вышла на раннепромышленный уровень, а вот промышленный (который в Англии был достигнут в начале XIX в., в Германии – в середине, а в Японии – к началу XX в.) нам никак не давался, причем сразу по двум причинам. Первая – это отсутствие рынков, поскольку разложение феодального по сути патриархально-аграрного быта происходило в условиях сословного государства очень медленно. Второе – отсутствие собственного капитала, что тоже естественно: поскольку православная церковь кредит не очень одобряла, банковской системы в стране фактически не было.

Для решения задачи модернизации было категорически необходимо менять хозяйственный уклад, создавать рынки для продукции тяжелого машиностроения (трактора), разрушать сельские общины. Реформ, которые Александр II провел в 60-е годы XIX в., для решения этих задач явно не хватало, а попытки силового разрушения деревенского быта (при том что крестьяне составляли чуть ли не 90 % населения страны) были слишком рискованны. И в этой ситуации Александр III допустил в страну британский капитал (через Францию) – с целью привлечения иностранных инвестиций, разумеется.

При этом были приняты и политические решения: вместо Германии, которая была политическим союзником России предыдущие десятилетия (что было совершенно естественно со времен Бисмарка, первым позволившего России отменить ограничения, наложенные после поражения в Крымской войне), Российская империя стала тяготеть к Антанте. Можно приводить множество причин такого решения (например, влияние жены Александра III датской принцессы Марии Федоровны, которая ненавидела немцев после того, как видела их поведение на улицах оккупированного Копенгагена в дни своей молодости), но мне все-таки кажется, что главной как раз была причина экономическая.

Промышленное развитие невозможно без капитала, Россия остро нуждалась в модернизации, а формирование собственного капитала невозможно быстро, тут нужны десятилетия. Да и общественные традиции трудно так легко выбросить на помойку, отношение к банкирам в православном обществе оставляет желать лучшего до сих пор. Источников капитала было не так много: собственно, Германская технологическая зона и Английская (США были уж очень далеко, да и своей собственной территории им вполне хватало для работы). Но поскольку Россия была критически зависима от технологического импорта из Германии (собственный внутренний спрос не мог окупить затраты на технические инновации), запускать в страну еще и германский капитал означало поставить ее под полный внешний контроль (отметим, что Франция имела технологическую независимость от Англии по многим параметрам, проблемы у нее были на финансовом и политическом уровне). И поэтому было принято решение в пользу капитала британского (и французского, который в данном случае был частью британского).

Как следствие, Российская империя в начале ХХ в. была уникальной страной: с точки зрения технологий, юридической системы и устройства производства она прочно находилась в Германской технологической зоне, а финансово стала постепенно примыкать к Британской. Я не исключаю, что именно это противоречие во многом стало причиной кровавых событий ХХ в., причем толчком стал отказ от стратегического союза с Германией и вхождение в Антанту. Впрочем, соответствующие рассуждения к основной теме настоящей книги не относятся, и по этой причине уделять им специального внимания я не буду (хотя частично они еще найдут свое место в книге).

Глава 10

Кризисы падения эффективности капитала. Кризис первый

Теперь, когда определены те самые замкнутые системы, о которых писал Адам Смит, пора вернуться к кризисам падения эффективности капитала. Напомню, к концу XIX в. уже существовали три полноценные технологические зоны и где-то на периферии (с учетом тогдашней логистики) формировалась четвертая. На первом этапе развития капитализма, когда вокруг него была масса территорий с более архаичными моделями развития и патриархальным населением, проблем с расширением новых, капиталистических воспроизводственных контуров не было и все ограничивалось классическими циклическими кризисами (кризисами перепроизводства в политэкономической терминологии).

Но уже на грани веков Британская, Германская и Американская технологические зоны всерьез столкнулись. Еще существовали спорные территории, до которых они пытались дотянуться, однако уровень логистики не позволял это сделать быстро, имели смысл только сверхприбыльные операции; например, очень серьезно ограбили Китай в Опиумных войнах. Но в любом случае столкновение в Атлантическом бассейне становилось неизбежным. ПЭК-кризис уже начинался (его первые проявления начались в 90-е годы XIX в., их еще застал Энгельс, который вместе с Марксом ввел в политэкономию конец капитализма как базовую составляющую), а быстро компенсировать проблемы за счет расширения рынков было уже невозможно.

Быстрее всего это почувствовали банки, которые в XIX в. брали на себя основную тяжесть по снижению рисков производителей. Однако по мере углубления разделения труда эти риски продолжали расти – и предприниматели в какой-то момент начали требовать снижения ставки кредитования. У банков проблемы были противоположными, рост рисков требовал повышения ставки. Практически весь XIX в. между двумя этими показателями (максимальной ставкой, которую готовы были принять на себя производители, и минимальной, на которую были готовы согласиться банки) был люфт, однако он постепенно сокращался и к концу века сошел на нет. Отмечу, что спекулятивных финансовых рынков тогда практически (в их современном масштабе и значении) не было, точнее, их масштаб был слишком мал, риски участия в них были слишком велики, поэтому кредитование было главным источником доходов банков.