Читать книгу "Хранитель равновесия. Проклятая невеста - Дана Арнаутова"

Ничего у нее не было, кроме нескольких кратких встреч под надзором бдительных родственниц и прислуги, кроме взглядов глаза в глаза – ах, каждый наперечет и помнится так, словно вырезан на том самом лукавом беспокойном сердце. А еще – кроме тихого мягкого голоса, читающего стихи, да одного-единственного касания рук. Всего однажды, уловив момент, он подал ей цветок нарцисса, сорванный в саду, где они гуляли, и их пальцы встретились на хрупком зеленом стебле таким легким нежным касанием, что окажись между ними крыло бабочки, оно бы не помялось…

Если бы она знала тогда, что это их последняя встреча, и больше никогда и ничего у нее не будет, кроме редких писем, каждое из которых – великая радость и еще более великая боль.

Откинув крышку, Наргис погладила кончиками пальцев верхнее письмо и задумалась, не взять ли какое-нибудь другое? Вдруг она забыла несколько строчек из того, что пришло в конце прошлого года? Нужно перечитать, вспомнить… Но нет, не стоит. Если слишком часто открывать фиал с драгоценным маслом, оно выдохнется, так и письма, вдруг они поблекнут, выцветут, или, самое страшное, она привыкнет видеть их, читать в любое время, как захочется, и пропадет сладкое и страшное чувство, когда разворачиваешь тонкую рисовую бумагу, вглядываешься в темные строчки изящных, словно летящих букв…

Нет-нет! Только не это! Она перечитает последнее письмо, которое уже знает наизусть, а все остальные полежат, подождут. Когда-нибудь она наберется храбрости, прочтет их все разом, и тогда…

Испугавшись мысли, которую нельзя продолжать, Наргис отогнала вопрос, что она сделает тогда. Письмо тихо зашелестело в ее руках, бумага ничуть не пожелтела, и чернила не выцвели – Наргис вздохнула и бережно разгладила листок.

«Здравствуй, мои звезды и ветер. Ты спросишь, почему не солнце и луна? Ведь так положено обращаться к той, что дороже мира. На что я отвечу, что солнце и луна – это слишком много и слишком мало, а еще – что они совсем не похожи на тебя. Конечно, солнце – податель жизни всему, что есть на земле под небесами. Под его лучами растут леса и колосятся пашни, оно согревает человека и зверя, рассеивает тьму и служит мерой времени. Неисчислимы достоинства солнца, и потому оказал бы я ему честь, сравнив с твоей улыбкой, но солнце бывает злым, оно губит так же часто, как спасает, выжигая посевы и убивая засухой целые народы. Так сравню ли с солнцем тебя, чистую и невинную?

А луна? Да, она сияет миру в ночной мгле, даря надежду, ведя путника к дому, управляя приливами и наполняя травы тайной силой. Велики и ее заслуги, но луна холодна, и свет ее не греет, фальшивый, словно клятвы лжеца. Так сравню ли тебя с луной, если от одной мысли, что ты есть на свете, мне тепло, будто руки мои протянуты к пылающему очагу, и светло, как цветку в полуденном саду, и сладко, как пчеле на сотах?

Нет, сердце мое, ты не солнце и не луна мне, ты – ветер и звезды. Тот ветер, что дует с моря, принося облегчение и навевая дивные сны. В этих снах я снова вижу тебя и, просыпаясь, принимаю разлуку, как обещание новой встречи, пусть и не наяву, а лишь в шепоте милосердного ветерка. А еще ты – звезды. Не яростные, как солнце, гневно обжигающее глаза несчастного, посмевшего на него взглянуть, не холодно-равнодушные, как луна… Нет, они далекие и неизмеримо прекрасные, недоступные и ясные, безмолвные, но говорящие на языке, понятном лишь сердцу и незнакомом разуму.

Итак, я убедил тебя, что ты – ветер и звезды? Если да – улыбнись, и я почувствую эту улыбку, как зерно в земле чует весеннее тепло, она озарит мой день и согреет ночь. Улыбнись, прошу. А я расскажу тебе сказку, которую мне поведал ветер, прилетевший три дня назад. Он постучал в окно и, когда я ему открыл, уронил к моим ногам белоснежный цветок с алой сердцевиной. Никогда я не видел таких цветов ни в благословенной Харузе, ни здесь, где купцы наперебой хвалятся диковинками разных стран.

Я поднял этот цветок, и его аромат, проникнув в мое сердце, золотыми буквами написал на нем историю о прекрасной пери, что томится в дивном саду, превращенная в нарцисс – самый чудесный на свете. И лишь тот, чья любовь будет горячее солнца, а отвага – выше заснеженных верхушек великих чинских гор, сможет расколдовать ее. Она же сделает возлюбленного своего могущественнейшим из владык земных, подарит ему бессмертие и славу, равной которой не знал и не узнает род людской. Но если бы я был таким человеком, я бы оставил прекрасную пери в облике цветка. Ведь зачем нужны бессмертие, слава и могущество, если вместо них я мог бы подарить этот нарцисс тебе и увидеть радость в твоих глазах?

Увы, нет у меня самого чудесного в мире нарцисса, и лишь этот цветок я могу, засушив, приложить к письму, чтоб хотя бы тень его аромата овеяла тебя, подобно тому, как все, написанное мною, лишь тень того, что я думаю о тебе. Так будь же счастлива, мои звезды и ветер, и не думай обо мне дольше, чем живет аромат сорванного цветка, потому что единственное, чего я страшусь, это стать причиной твоей печали. Неизменно твой – и да не случится иначе – Аледдин ир-Джантари».

Тихий мягкий голос, беззвучно шепчущий в ее разуме, стих, и Наргис беспомощно замерла, гладя письмо кончиками пальцев и уставившись в окно, словно могла что-то разглядеть сквозь плотные занавеси. Гадалка сказала, что проклятие приносит не Наргис. Ах нет, не так! Она сказала, что все, кто умер, погибли не по ее вине, их погубил тот… страшный… «В чьих пальцах засыхают розы», – словно прошелестел ей на ухо насмешливый шепоток Минри.

Пять смертей! Пятеро высокородных мужчин и юношей, осмелившихся послать сваху в дом Черной Невесты, поплатились за это жизнью. А ведь Наргис троих из них даже никогда не видела! Да и другие двое, смутно знакомые ей по мимолетным встречам во дворце, почти не помнились. У Шарифа ир-Гамалейди была короткая холеная бородка, которую он все время гладил, посматривая в сторону Наргис гордо и лукаво. Залила ли эту бородку кровь, когда взбесившийся жеребец скинул Шарифа и ударил копытами, разом превратив грудь хозяина в страшное месиво, как шептались на базаре и в дворцовых коридорах?

А Имран ир-Альмах был совсем юн, на два года младше Наргис, его мягкие темно-каштановые волосы курчавились, как у барашка, и он отводил глаза, словно опасаясь встретиться с ней взглядом. Может быть, он и вовсе не хотел брать ее в жены? Но глава рода Альмах решил, что дочь визиря – подходящая пара для его наследника, а удача их семьи сильнее проклятия, о котором уже бежали слухи по Харузе.

Через месяц после смерти Имрана его сестра встретила Наргис в ювелирной лавке и плюнула ей в лицо. Но плевок, не долетев, упал на платье, прямо на шитый золотом воротник, и Наргис боялась поднять руку, чтобы стереть его, а некрасивая смуглая девушка, тоже курчавая, как овечка, плакала, на глазах становясь еще некрасивее, и потом ушла, задыхаясь и вытирая лицо кончиками белого траурного платка.

«А ведь я действительно чудовище, – холодно и ясно подумала Наргис. – Мне их совсем не жаль. То есть жаль, конечно, но так, как бывает мимолетно и несильно жаль чужих людей, о смерти которых узнаешь и, сказав положенные слова сочувствия, тут же забываешь. Чужие… Кто-то другой плачет по ним, истекая слезами и кровью сердца, но не я».