Читать книгу "Клайв Стейплз Льюис. Человек, подаривший миру Нарнию - Алистер МакГрат"

Одна из главных трудностей при чтении «Настигнут радостью» состоит в попытках реконструировать карту духовного развития Льюиса, которая бы полно и точно соединяла события внутреннего и внешнего мира. Собственный рассказ Льюиса о соотношении этих двух миров — в той мере, в какой мы можем этот рассказ проверить, — не всегда точен. В этой главе мы постараемся показать, что Льюис заново открыл Бога не летом 1929 года, как он сам указывает в «Настигнут радостью», а в конце весны или в начале лета 1930 года. Но в самой реальности — субъективной реальности — этих воспоминаний мы сомневаться не должны. Льюис совершенно ясно излагает, как произошла «перестановка мебели» в его разуме и какие факторы послужили тому причиной. Проблема лишь в том, чтобы приурочить эту перестановку к конкретным датам[312].

Процесс кристаллизации веры в Бога, по-видимому, происходил в течение длительного времени, и кульминацией стал драматический момент, когда решение было принято, когда Льюис не мог более сопротивляться тому, что, как он все более отчетливо сознавал, было истиной. Он этого не искал — но, кажется, что-то искало его.

Проза Льюиса здесь напоминает знаменитый пассаж Блеза Паскаля, проводящего различение между равнодушным «Богом философов» и живым и яростным «Богом Авраама, Исаака и Иакова». То, что Льюис допускал в качестве абстрактной философской идеи, — оказалось, обладает и жизнью, и волей.

Как сотряслись и соединились друг с другом сухие кости в страшном поле Иезекииля, так и умозрительное построение, засушенное в моем мозгу, зашевелилось, приподнялось, отбросило саван, встало и обрело жизнь. Я больше не мог забавляться философскими играми[313].

Внимательное чтение переписки Льюиса подтверждает то впечатление, на которое наталкивает этот пассаж в «Настигнут радостью»: Льюис давно уже бился с какой-то идеей Бога, но не признавал этого вполне. В письме 1920 года оксфордскому другу Лео Бейкеру Льюис замечает, что, размышляя над философским вопросом существования материи, он пришел к выводу, что «наименьшие возражения» вызывает теория, «допускающая некоего рода божество». Возможно, размышлял он, то был «знак благодати». Он «перестал бросать вызов небесам»[314]. Что же это за «философские игры» Льюис имел в виду?

Ключевой момент в этом абзаце «Настигнут радостью»: Льюис говорит об активном и вопрошающем Боге, а не об умозрительной конструкции или философской игре. Бог стучал в дверь его разума и его жизни. Реальность надвигалась, мощно, агрессивно требуя ответа. «Дружелюбные агностики прощебечут нечто сочувственное насчет „поисков Бога“. В том моем состоянии это звучало как поиски кота, предпринятые мышью»[315].

Один из самых сильных визуальных образов в «Лев, колдунья и платяной шкаф» — таяние снега, означающее крушение власти Белой Колдуньи и скорое возвращение Аслана. Льюис применял этот мощный образ и к собственному обращению: «Мне показалось, что я — снеговик, который наконец-то начал таять. Я чувствовал, как таяние начинается со спины — тинь-тинь, и вот уже — кап-кап. Ощущение не из приятных»[316]. Заключенный в 1916 году «договор с реальностью» рушился, Льюис понял, что не сумеет отстоять свои прежние душевные границы перед натиском собравшихся против него превосходящих сил. «На меня надвигалась реальность, не ведающая компромисса»[317]. Тут Льюис говорит очень важную вещь, которую, однако, недолго и упустить. Образ «договора с реальностью» передавал его умение радикально и последовательно отделять одни мысли от других, так чтобы тревожные и огорчительные размышления оставались под замком и не тревожили в повседневной жизни. Мы видели, как он прибегал к этой стратегии, чтобы совладать с ужасами Великой войны. Реальность подчинялась мысли, мысль была словно сеть, наброшенная на реальность, — сеть, сдерживающая реальность и лишающая ее возможности напасть внезапно и таким образом взять верх. Теперь Льюис обнаружил, что не может и далее держать реальность под контролем. Словно тигр, она вырвалась из искусственного загона. Освободилась и одолела былого укротителя.

И наконец Льюис склонился перед неизбежностью. «В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным и угрюмым из всех неофитов Англии»[318]. Так Льюис уверовал в Бога, но он еще не стал христианином. Тем не менее Льюис пишет, что в качестве публичного проявления этой теистической веры он начал посещать часовню колледжа и сделался постоянным прихожанином приходской церкви Св. Троицы в Хидингтон-кварри, поблизости от своего дома[319].

Эта перемена поведения, которую Льюис относит к оксфордскому Троицыну семестру 1929 года (он продолжался с 28 апреля по 22 июня), имеет огромное значение для корреляции внутреннего и внешнего мира Льюиса. Перемена в образе мыслей привела к перемене публичного поведения — к перемене привычек, что могли наблюдать и окружающие.

Новый, небывалый интерес Льюиса к богослужениям весьма занимал его коллег в Магдален в начале 1930 года и стал предметом обсуждений. Американский философ Пол Элмер Мор, посещавший Магдален-колледж в 1933 году, позднее упоминал многочисленные сплетни по поводу внезапно появившейся у Льюиса манеры ходить в часовню[320]. Льюис, однако, утверждает, что поначалу это было «чисто символическим актом», который не указывал на приверженность именно христианству, а также не способствовал ее возникновению[321]. Тем не менее это удобный маркер, помогающий определить дату обращения Льюиса в теизм. Если мы сумеем выяснить, когда он начал посещать часовню, у нас появится ответ и на вопрос, когда примерно он уверовал в Бога.

Еще важнее новый взгляд Льюиса на самого себя. «Едва я обрел веру — еще „веру вообще“, как я практически избавился… от хлопотливой пристальности, с какой прежде всматривался в свое духовное развитие и различные состояния мысли»[322]. Одно из практических последствий этого разрыва с нарциссическим копанием в себе: Льюис отказался от мысли вернуться к заброшенному в 1927 году дневнику. «Даже если бы теизм не дал мне больше ничего, следовало радоваться уже тому, что он исцелил меня от глупой, поглощающей время привычки вести дневник»[323].