Читать книгу "Один на дороге - Владимир Михайлов"

— А, вот для чего вы были там, — сказал я. — Только там, насколько я знаю, не оставалось людей совсем. Он был совершенно пуст, этот город.

— Нет — не согласился мой собеседник. — Были, хотя и очень мало. И такие люди были для меня ценнее всего. Они еще помнят, как жили до войны, как — во время нее, и как — после.

— Значит, какая-то часть осталась?

Он кивнул.

— Всякий большой город многонационален — даже и не очень большой, сказал он. — Там жило и какое-то количество русских, украинцев… Жило с давних времен, чаще всего — эмигранты или их потомки. И какая-то часть их осталась.

— И вам удалось найти таких?

— Да.

— Интересно. Как вы их искали?

— Не через милицию, — усмехнулся он. — Видите ли, во всяком городе, большом или маленьком, обязательно найдутся люди, посвящающие свое время истории этого города, всему, что с ним связано. Мы обычно называем их краеведами, хотя слово это мне не нравится… Меня познакомили с одним из них, а он, в свою очередь, представил меня одной старой даме. Она рассказала довольно много интересного — для меня, конечно. В частности, относящегося к самым трагическим страницам жизни города — к последнему году войны.

— Бомбежки, снабжение, гибель близких, — кивнул я.

— Не совсем. Насколько я понял, вопросы снабжения ее не очень волновали, а родных у нее не было. Она занимала положение экономки, что ли, или домоправительницы при одном военном чине, довольно долго жившем в городе. А меня интересовал как раз этот чин, потому что он был, как мне рассказали еще раньше, человеком, которому было поручено уничтожить основные объекты города при отступлении.

Я насторожился.

— Он был сапером?

— Видимо, так. Военным он был во всяком случае. Но не фронтовым; он, кажется, лишь выезжал куда-то время от времени, вообще же находился в городе.

— Это она вам рассказала?

— Да.

— И ее сейчас можно найти там?

Он посмотрел на меня, усмехнулся:

— Учтите, что эту тему я уже застолбил.

Теперь улыбнулся я.

— Нет, писать я не собираюсь. Но мне тоже было бы очень интересно с нею побеседовать.

— По работе?

— Разумеется.

— Что ж, поделюсь с удовольствием. У вас есть, чем записать? Елизавета Шамборская… Это так: надо ехать на четвертом трамвае…

Я записывал, думая, что на свете намного больше известного, чем мы думаем; мы просто не знаем, что какая-то информация, которую мы долго и порой тщетно пытаемся получить, на самом деле имеется уже в готовом виде у какого-то человека, находящегося, может быть, совсем рядом с тобой. Мы очень мало знаем о том, что мы знаем — начиная с того, что было известно за тысячелетия до нас и что мы снова и снова открываем заново, выдавая за последнее слово науки, и кончая тем, что мы собираемся открыть завтра, но что уже сегодня открыто кем-то по соседству. Небольшую часть работы по выяснению известного выполняет патентное бюро, но только в узкой области. Нужно что-то такое — информационный банк, что ли.

— Вы ешьте, у вас все остыло.

— Черт с ним, — отмахнулся я. — Простите, а фамилии его она не называла? Этого деятеля?

Он нагнулся, достал из стоявшей на полу сумки — такие носят на ремне через плечо — толстую конторскую книгу, полистал ее, держа на коленях.

— Шпигель.

— Спасибо. — Я записал фамилию. — Может быть, это нам в чем-то поможет. Знаете, мы тоже старались найти что-то такое…

— Порой неофициальные пути оказываются короче.

— Да, конечно. — Я оглянулся в поисках официанта; вдруг возникло ощущение цейтнота, показалось, что нельзя терять ни минуты. Быстро проглотил все, что оставалось на тарелке. Не стал даже дожидаться кофе, хотя без него у меня всегда остается ощущение незавершенности трапезы. Если улечься сейчас же и встать с утра пораньше, то еще до обеда мы побеседуем — там — с мадам Шамборской… Официанта, конечно, не было, эти люди обладают способностью исчезать как раз тогда, когда они нужны; я сунул деньги под пепельницу.

— Простите, мне нужно спешить… С удовольствием встречусь с вами еще.

— Номер пятьсот двадцать один, — кивнул он. — Счастливо.

IV

В номере я помедлил перед постелью. Она была застлана — наверное, в наше отсутствие заходила горничная, но белье, конечно, не сменила. Кровать широкая, двухспальная, но я все же поразмыслил, не потребовать ли чистых простыней. Не то чтобы мне было противно ложиться в постель, в которой до меня спала почти незнакомая женщина: походная жизнь — а каждому военному приходится хватить ее больше или меньше — не способствует развитию привередливости в отношении быта. Но что-то в этом было противоестественное, словно бы я собирался погрузиться сейчас в тепло ее тела, и это показалось мне нечестным: только что я попрощался с нею, ясно дав понять, что больше встречаться не хочу, не считаю нужным, отказался от всякого продолжения знакомства; и сделал совершенно правильно, ведь не за такими приключениями я приехал сюда. Но простыни сохранили память о ней… Я сжал губы. Что, в самом деле, за рефлексия? Не мальчик же… Забыть все это дело, и чем скорее, тем лучше. А что до простыней, то мало ли приходилось спать и вовсе без них — на шинели, на соломе, на голых нарах, на земле, черт знает на чем…

Наконец я махнул рукой и пошел мыться. В ванне волей-неволей приходится видеть свое тело таким, каково оно есть, не приукрашенным формой и усилиями портного. Когда-то, в молодости, это доставляло мне удовольствие; я смотрел на себя как бы со стороны, чьим-то чужим, но несомненно заинтересованным взглядом, словно оценивая, что может доставить близость с этим телом; взгляд был, конечно, женским… Но такого давно уже не случалось, хотя реальных оснований к этому словно бы и не было; тело вообще стареет медленно, кожа его сохраняет гладкость, не грубеет, не обветривается, не покрывается морщинами, как кожа лица, и не так обтягивает кости, выявляя сухожилия, как на кистях рук. И я сейчас выглядел тоже, наверное, неплохо, потому что следил за собой, памятуя, что военная форма требует стройных линий; но исчез интерес к самому себе, своей физической сущности, главной стала другая сущность — мир мыслей и чувств, и если я и смотрел на себя, то ровно столько, сколько нужно было, чтобы убедиться, что остаюсь по-прежнему в форме, годным к несению службы. А вот на этот раз — потому, может быть, что наконец-то навалилась сильная усталость, — я с удовольствием сделал несколько упражнений перед тем, как залезть в ванну, и смотрел, как сгибаются руки и ноги, как напрягаются мышцы и как они расслабляются смотрел с каким-то странным удовольствием, вызванным, может быть, предстоящим отдыхом или ощущением того, что хоть я и устал, но и сейчас готов к любым усилиям, так что возраст возрастом, а до старости, до немощи еще далеко. Я с удовольствием почистил зубы, вымылся, залег в койку и уснул мгновенно, даже не вспомнив о том, что на этих простынях кто-то уже спал до меня. Последней смутной мыслью, промелькнувшей в голове, была мысль о предстоящих снах: иногда сумбурные, запутанные сны заставляли меня проснуться среди ночи и потом час-другой ворочаться в поисках покоя; но на этот раз если мне что-то и снилось, то утром я ничего не мог припомнить, и проснулся не в худшем настроении, чем то, в каком засыпал. А в мои годы это уже само по себе чего-то стоит, пробуждение — это камертон, по которому настраивается весь предстоящий день; значит, сегодня ожидалась хорошая музыка.