Читать книгу "Аденауэр. Отец новой Германии - Чарлз Уильямс"

Аденауэр явно разошелся, и это сказалось не только в экстравагантных излишествах на банкете. В ходе торжественного заседания, состоявшегося утром в день прибытия в город Гинденбурга, в ответном слове после краткой и политически вполне корректной речи президента, нашего героя, что называется, понесло. Он начал с лирических воспоминаний о том, как из Кёльна на восток уходил последний полк германской армии и с каким тяжелым чувством он ожидал прихода оккупантов (которых он, напомним, на самом деле торопил с вступлением в город во избежание «революции»). «Невыносимой», по его словам, была для него «надменность победителей» и даже их полковая музыка. Дальше пошли обороты типа «железный кулак оккупантов», «тяготы и духовные муки многочисленных семей», «произвол оккупационной юстиции». Он даже предложил почтить намять «немалого количества мужчин и женщин, ставших невинными жертвами британских оккупантов». Под конец оратор подвел итог: он говорит обо всем этом, «не взывая к мести и не из-за чувства злобы, просто наш долг перед историей — сказать открыто и правдиво всему миру, что иностранная оккупация никогда и ни при каких обстоятельствах не может быть инструментом достижения мира и взаимопонимания… Долой этот источник зла, долой оккупационный режим!»

Для присутствовавшего при этом лорда Килмарнока это было уже слишком. Он был человек по природе мягкий и к тому же всегда выступал на стороне немцев и реинландцев против французов, а норой и против своего лондонского начальства. И вот благодарность! Почтенного лорда чуть не хватил удар. Его эмоции ярко отразились в донесении, которое он отправил 23 марта на имя министра иностранных дел Остина Чемберлена. Здесь уже нет и следа от прежних позитивных оценок личности и политики кёльнского бургомистра, его репутация в глазах английского эмиссара была непоправимо подорвана. Килмарнок говорит о «цинизме» Аденауэра: «Хорошо известно, что он сам отправил генералу Плюмеру телеграмму с просьбой ускорить ввод войск в Кёльн». Не меньше возмутило лорда и то, как сам Аденауэр объяснил ему мотивы, побудившие его прибегнуть к такого рода риторическим красотам: «Лицемерие его отговорок напоминает известный прием авторов порнографической продукции: они, мол, так подробно и со смаком все описывают с единственной целью — чтобы снять эффект «запретного плода», лишить порок ореола новизны и таинственности». Донесение Килмарнока было должным образом замечено в Лондоне: досье Аденауэра в Форин офис обогатилось новым ярким документом. Несомненно, его содержание сыграло свою роль в событиях, которые разыгрались двадцатью годами позже и о которых мы еще поговорим.

Впрочем, чем больше росли недоверие и неприязнь к Аденауэру со стороны англичан, тем больше становилась его популярность в Кёльне и в Германии в целом. Разыгравшийся в это время политический скандал создал благоприятную возможность для нового взлета его политической карьеры. Все началось с вопроса о национальной символике. По Веймарской конституции, официальным флагом стал черно-красно-золотой, с которым шли на бой против монархии революционеры 1848 года. Вместе с тем флагом торгового флота оставался старый, императорский — черно-бело-красный. И вот 5 мая'1926 года появился декрет президента, завизированный канцлером, согласно которому во всех германских посольствах и консульствах за пределами Европы и в европейских портовых городах должен был отныне вывешиваться исключительно флаг торгового флота, то есть старый, кайзеровский, а не новый, республиканский.

Приверженность нового президента старой символике была широко известна, но, пока это касалось его лично, никто особенно не принимал это близко к сердцу. Другое дело, когда это выразилось в официальной директиве, получившей юридическую силу в результате согласия с ней канцлера. Демократы подняли крик. Ситуация еще больше обострилась, когда было обнародовано послание Гинденбурга канцлеру Лютеру от 9 мая, где говорилось о том, что он не намеревается самолично менять национальный флаг, однако возникшая дискуссия свидетельствует о том, насколько «угрожающим и опасным для нашей нации стала нерешенность вопроса о флаге». Итак, вопрос о государственной символике объявлялся открытым. Отсюда логично следовало, что либо конституция для президента вообще не указ, либо надо менять конституцию.

11 мая в рейхстаге состоялась бурная дискуссия. Лютер не. сумел найти правильного тона в ответах на критические выступления в адрес позиции правительства. Принятая большинством голосов резолюция, как ни странно, одобрительно оценивала намерения Гинденбурга по «мирному разрешению» спора, но зато содержала резкую критику канцлера, «который своими действиями затруднил поиски окончательного решения и который по неосмотрительности дал почву для нового конфликта». Лютеру не оставалось иного выхода, как подать в отставку. Одному из своих коллег он удивленно заметил: «Не понимаю, как можно из-за такого пустяка свергать правительство», — на что тот метко возразил: «То, что вы таких важных вещей не понимаете, — это не пустяк».

Без четверти одиннадцать утра в четверг 13 мая Аденауэр получает телеграмму из Берлина, подписанную двумя его коллегами по партии Центра, Теодором фон Герардом и Адамом Штегервальдом, в ней его срочно просят выехать в столицу. Адресат хорошо понимает, о чем идет речь: его собираются убедить согласиться с выдвижением его кандидатуры на пост рейхсканцлера. Он решает потянуть время. По телефону он сообщает Штегервальду, что телеграмма пришла поздно и сегодня он уже выехать не сможет, скорее всего — завтра. Пока он отправляется обсудить все с супругой.

Понятно, почему он решил выслушать совет Гусей. Стать канцлером означало расстаться с постом бургомистра Кёльна, с домом на Макс-Брухштрассе, со всеми доходами и привилегиями, которые делали жизнь семьи легкой и беззаботной. Конечно, престиж и положение первого лица в германской политической жизни несравненно выше, но обратного пути уже не будет, кресло бургомистра ему никто не вернет, а кто может поручиться, что его канцлерство продлится дольше нескольких месяцев? И что ему потом делать? Искать место в правлении какого-нибудь банка или промышленной компании? Для политической карьеры перспектив уже не будет.

Гусей была за то, чтобы рискнуть, но Аденауэр избрал более осторожный вариант. Было решено, что они вдвоем отправятся в Берлин на разведку. Скорее всего он уже тогда пришел к твердому мнению, что примет предложение только в том случае, если сможет опереться на широкую и устойчивую коалицию — от социал-демократов до Народной партии. В разговорах с Герардом и Штегервальдом, которые проходили в отеле «Кайзерхоф», где Аденауэр обычно останавливался, будучи в столице, выяснилась неутешительная картина: ни социал-демократы, ни лидеры Народной партии не проявляли энтузиазма но поводу его кандидатуры. Германская национальная народная партия, со своей стороны, не хотела и слышать о коалиции с Народной партией и Центром. Наконец, если говорить о личностях, то Штреземан заявлял, что ни при каких обстоятельствах не согласится быть министром, если правительство возглавит Аденауэр.

Четыре дня шли нелегкие переговоры, которые кончились ничем. Решающий удар нанес Штреземан. Ему приписывают слова, сказанные после окончания решающего заседания фракции Народной партии: «Сегодня мы преградили Аденауэру путь к канцлерству».