Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

Она подняла голову и посмотрела на экран. Помогла Ему сесть в постели, за спину сунула подушку, причесала волосы и положила перед Ним на одеяло клавиатуру, а рядом — на шершавом виниловом коврике — компьютерную мышку.

— Я буду стоять за дверью. Никуда не отойду. Буду ждать, когда ты меня позовешь. И если ты снова с постели слезешь — я тебе устрою такой скандал, что ты на всю жизнь запомнишь! — прошептала она, грозя Ему пальцем.

Кликнула на иконку на экране и торопливо вышла из палаты.

Он обеими руками вцепился в край одеяла, когда на экране показалось изображение стола ее кухни.

— Ну и как там? — спросила она спокойным голосом, глядя Ему прямо в глаза.

Она всегда начинала с ним так разговор. Не важно, сколько они не разговаривали — час или три недели. Он смотрел на нее, кусая губы. Она очень похудела, лицо осунулось. Глаза под запавшими веками показались Ему сейчас еще более огромными, чем обычно. Он заметил, как резко обозначились у нее под кожей скулы. Она была одета в черное шерстяное длинное платье с открытыми плечами. Он очень хорошо помнил это платье…

— Добрый вечер. Все хорошо, — выдавил Он из себя, силясь улыбнуться.

Он всегда так отвечал. Даже когда ничего хорошего в Его жизни не было. Однажды в Берлине ночью у Него случился приступ аритмии, и, чтобы ее не пугать, Он торопливо пошел в ванную. Она проснулась с Его именем на устах. И Он помнит, как ответил ей: «Все хорошо, дорогая, спи». А поскольку Он долго не возвращался, она пришла в ванную. И обнаружила Его там, бледного, с мокрыми от пота лбом и волосами. Высунувшись из окна, Он втягивал в себя воздух, стараясь преодолеть ощущение удушения. И вот тогда она и сказала Ему с упреком: «Ты и за минуту до собственной смерти мне скажешь это свое долбаное „все хорошо“!»

Она улыбнулась Ему и сразу вслед за этим начала громко плакать. Он шептал ее имя и повторял, как мантру:

— Эва, все уже хорошо, все уже хорошо, любимая…

Она вдруг исчезла с экрана. Вернулась, успокоившись, с бокалом и упаковкой салфеток.

— Слушай, я сегодня разговаривала с Галиной. Она возьмет мальчишек на праздники. Я наготовлю вкусностей, уложу все это в машину, и мы проведем сочельник в Амстердаме. Что думаешь? Я хорошо придумала, правда? — спросила она ненатуральным голосом.

— Как там Титус? Все еще хромает? — спросил Он.

— В конце апреля мы с ним были у ветеринара. У него, оказывается, лапа была сломана. Ему наложили гипс. Так он даже с этим гипсом на два дня сбежал из дома. Но сейчас уже в порядке. Скажешь об этом Лоренции?

Они оба изо всех сил, скрывая напряжение, волнение и беспокойство, разыгрывали друг перед другом, словно на сцене театра, несуществующую нормальность. Так, словно той катастрофы и травмы последних шести месяцев никогда не было и они просто решили поговорить об обычной жизни — обычный разговор. На следующий день после последнего, такого же обычного, нормального разговора. Бывают такие моменты в жизни, когда люди начинают вести себя именно так — на первый взгляд странно. Ведь они добрались наконец до долгожданного момента встречи! Спустя месяцы тревоги, печали, жгучей тоски, парализующей потери надежды и мучительного обретения ее вновь, спустя месяцы давящего одиночества, ощущения пустоты и брошенности. Когда казалось, что у этой муки нет конца и ее невозможно вынести. Они представляют себе этот момент, планируют и режиссируют его мысленно, наполняют радостью и волнением… а когда эта минута наконец наступает — вдруг понимают, что не хотят снимать с этого горшочка крышку, чтобы из него не выплеснулся невзначай пафос, чрезмерная эмоциональность или мелодраматизм, голливудская экзальтация. И тогда лучше всего помогает сконцентрироваться на чем-то общем, хотя в этот момент совершенно не важном. Если бы они хотя бы бежали друг другу навстречу на каком-нибудь вокзале или в аэропорту — там они могли бы просто упасть друг другу в объятия. Обнимаясь, говорить не обязательно. Достаточно прижаться к другому и плакать. Но их встреча была не такой. В интернете важней всего именно слова или их отсутствие…

— Я этой минуты ждала полгода. А когда он наступил — я сижу и болтаю всякие глупости, — сказала Эва, как бы прочитав Его мысли. — Но и ты тоже, любимый.

— Слушай, — заговорила она медленно. — Когда мне под утро позвонила Сесилия, то я хотела в чем есть, прямо в ночной рубашке, бежать на улицу и там кричать, как пьяная, от радости. Дома не хотела — потому что мальчики спали, а они достаточно наслушались уже криков дома. Потом я хотела напиться, но не было у меня вина. В этом доме вино бывает только тогда, когда ты приезжаешь. Потом я соообразила, что и так бы не смогла напиться, потому что утром же надо мальчишек по школам развозить и потом ехать в свою. Но спать я даже не пыталась, в постель не вернулась. Я сначала стала разглядывать наши фотографии, а потом стирала твои рубашки. У меня с каждой связано свое воспоминание. Утром я надела твое любимое платье — то, другое. Первое твое любимое — с нашей лесной стоянки — сейчас на мне. А надела я то кремовое в зеленый горошек, помнишь? Оно на мне было, когда я первый раз позволила тебе меня раздеть. Разбудила мальчишек — они на меня смотрели с подозрением. Я же шесть месяцев одевалась только в черное. Не пользовалась косметикой, не красила ногти, волосы зачесывала все время в конский хвост. Мне не хотелось никому нравиться. Особенно этим похотливым мужикам, которые крутятся вокруг, как мотыльки вокруг лампочки, надеясь на ни к чему не обязывающий романчик с разведенкой, они быстренько заметили, что перед нашим домом давно уже не останавливается твое «Вольво» и на прогулку я хожу исключительно с сыновьями. За завтраком я мальчикам сказала, что ты проснулся. Бартек хотел немедленно к тебе ехать, а Крис встал из-за стола, пошел в свою комнату и стал собирать свои учебники и тетрадки в рюкзак, который ты ему купил на день рождения. Только Аня все сразу поняла. Она меня понимает даже тогда, когда я сама себя до конца не понимаю. Если бы Аня была мужчиной — я бы за нее замуж вышла. Ее дружба — это какой-то дар небес. Она спросила только, когда ей забрать мальчиков, чтобы я могла после занятий сразу ехать в Амстердам. Но Сесилька мне отсоветовала. Она сказала, что тебе надо побыть несколько дней одному и заново познать этот мир. Так она сказала. Она каждый день звонит какому-то доктору в клинике, так что знает больше, чем я. Днем в школу приехала Галина. Я сначала подумала, что что-то плохое случилось с отцом, но нет. Она привезла мне бутерброды, представляешь? Моя мать ведь никогда не бывала ни в одной моей школе! Даже когда я была ребенком, на родительских собраниях не была. Так что ты своим пробуждением все в моей жизни изменил! Она спросила, возьму ли я с собой голубцы, которые ты так любишь и которые она вечером приготовит. И не могла никак уразуметь, что я не еду к тебе сразу же. Ее на старости лет не только ревматизм одолел, но и романтизм. В школе, когда я во время большой перемены вошла в учительскую, все разговоры вдруг разом стихли. Все уставились на меня, как будто я там появилась в бальном платье. Та завистливая немка этак презрительно спросила меня, глядя на мое платье: «Уж не пропустила ли она чего и не перенесли ли школьные каникулы на осень?» А потом этот вульгарный физрук встал перед всеми и объявил, что «наша полонистка с сегодняшнего дня снова на выданье!». Но абсолютно ничто не могло испортить мне настроения. Я не обратила никакого внимания на этого облезлого мизагиниста, который считает себя лучше других только потому, что родился с пенисом между ног. После обеда я все ждала, когда же Лоренция подаст мне знак, в какое время ты сможешь выйти в «Скайп». Мы с ней так по секрету от тебя договорились. Но у тебя там целый день какие-то исследования, важные анализы. Лоренция мне сказала, что «с твоей умной головушкой все в порядке, причем не только на картинках».