Читать книгу "Константин Павлович - Майя Кучерская"

17 ноября 1815 года Александр назвал, наконец, имя наместника. Им стал польский генерал Иосиф Зайончек. По свидетельству современников, Чарторыйский, узнав о приговоре императора, впал «как бы в исступление». Он был поверенным государя, с ним, единственным, Александр так горячо шептался когда-то о республике, конституции, свободе. И как только Александр Павлович сделался императором, князь Адам был сейчас же вызван из почетной сардинской ссылки в Петербург… Чарторыйский умел быть гибким, соглашаться на уступки, он давно отступил от безумного принципа своих соотечественников «всё или ничего» и готов был довольствоваться тем, что предлагают. Он был умен, многоопытен, дальновиден, добросовестен, бесконечно предан полякам, лоялен русским, в конце концов он был сложившимся политиком, и лучшей кандидатуры на пост наместника, по сути вице-короля государства, не существовало — это казалось ясно как божий день.

Император сделал по-своему, соблаговолив прислушаться к совету брата. Именно Константин приметил Зайончека и составил ему протекцию.

Генерал Иосиф Зайончек (1752—1826) немало повоевал против русских: участвовал в войне 1792 года, в 1794 году — в восстании Костюшко, в 1812-м служил под знаменами Наполеона. Во время переправы через Березину генерал лишился ноги и попал в русский плен. В плену с Зайончеком что-то случилось. То ли безжалостность в обращении и, следовательно, страх, то ли, напротив, неожиданное великодушие и любезность русских, а следовательно, приязнь, потрясли измученное кровавыми сценами и потерей ноги воображение генерала. Как бы то ни было, но со времен русского плена Зайончек проникся к своим поработителям несколько странной, оттого что снисходительной без меры, всё покрывающей симпатией.

Когда началось формирование польской армии, Константин призвал его в состав военного комитета, совершенно убедился в покладистости престарелого генерала и порекомендовал его Александру. Государь против кандидатуры Зайончека не возражал. Так гражданское управление Царством Польским во главе с Зайончеком уютно разместилось у Константина Павловича в кармане. Генерал сообщал цесаревичу обо всех постановлениях администрации, согласовывал с ним повышения и назначения чиновников, обсуждал дела, которые требовали личного утверждения императора. С первых же дней существования Царства Польского участие Константина в управлении государством намного превысило обязанности главнокомандующего польской армией.

Очевидно, что для Чарторыйского марионеточное существование в роли наместника при великом князе было невозможно; он нудно отстаивал бы конституционные свободы, защищал интересы поляков, упорствовал, торговался, ссорился с императором и главнокомандующим, а в часы бессонницы мечтал бы о короне, гордо вспоминая свою родословную — отец Чарторыйского, князь Адам Казимеж Чарторыйский, был кандидатом в короли, но уступил корону двоюродному брату. Такой наместник никому не был нужен. И Чарторыйскому досталась должность сенатора и члена Административного совета. С этой поры письма Чарторыйского императору сделались отчаянны и сухи, полны почти нескрываемой обиды, в них легко угадывались и скорое удаление князя от политической жизни, и его отъезд из Варшавы. «Как отдельные личности, так и нации бывают несчастны. Обстоятельства сложились счастливо для нас, что в особе вашего величества мы имеем лучшего из монархов, но вы далеко, государь, вас занимают важные заботы. Как можно льстить себя надеждой, что принципы, характер и привычки его высочества, великого князя, могли бы когда-нибудь измениться до такой степени, что он стал бы способствовать нашему настоящему и будущему благосостоянию? Непосредственное, постоянное, имеющее вес влияние, которым он пользуется до сих пор и которое он и впредь будет еще более оказывать на судьбы страны, внушает мне страх, что бедствия, преследовавшие в течение многих веков мое злополучное отечество, еще не исчерпаны».

Анекдот

«Князь Адам Чарторыйский, находившийся в то время… за границей, приехал в Варшаву, чтобы принять участие в заседаниях сеймового суда. Согласно этикету он сделал визит великому князю Константину, который принял его с обычным выражением суровости на лице. Он стал упрекать князя за то, что тот старается посеять вражду в семье, и очернил его перед императором Александром. Когда Чарторыйский попытался оправдываться, великий князь ответил: “Как ты смеешь отрицать!” И, вынув из ящика пачку бумаг, сказал: “Вот твои письма к императору!”».

РОЗОВАЯ ШЕЛКОВИНКА

«Если в России юноша 15-летний станет толковать о конституции, то это знак, что ему дают дурное направление, противное установленному порядку вещей, — но в Польше юноша наслушается этого не только от отца, но от управителя или камердинера из дворян, потому что каждый из них участвовал в сеймиках (dietines) и был знаком с сими предметами. Но об этом в Польше более любят толковать, нежели действовать, и каждый, кто только управлял Польшею, владел как хотел, если умел льстить народному самолюбию, то есть давая дворянству для забавы игрушки народности и право говорить вольно. В Польше издревле существует пословица, что поляка можно вести на край света на розовой шелковинке, но никак нельзя удержать цепью. Это правда, и если все народы — дети и любят более признаки политической свободы, нежели самую свободу, то поляки в этом отношении младенцы. Кто обходится с поляком нежно, мягко и вежливо и притом льстит народному самолюбию, тот удивится мягкости его. Прикрикните на него, обойдитесь грубо — и он камень, на коем начертано слово “ненависть”… Напрасно думают, что солдат в Польше — простая машина. Нет. Польский мужик знает вместо оружия, что такое ojczyzna[34]. Он и его предки сражались за отечество с косою и сошником», — проницательно писал Фаддей Булгарин в начале 1828 года в записке «О духе и характере польского народа».

Знакомец Пушкина (которого сам поэт, впрочем, искренне презирал), издатель газеты «Северная пчела», Фаддей Булгарин, по происхождению поляк, не просто представлял здесь живой портрет родного народа. Сотрудник Третьего отделения, Булгарин и в процитированной записке управляющему Третьим отделением М.Я. Фоку точно бы строчит скрытый донос. На Константина Павловича, разумеется. Манеры и поговорки цесаревича («Офицер есть не что иное, как машина») были хорошо известны бывшему корнету Уланского полка с давних пор. Как помнит читатель, будучи уланом, Булгарин сочинил даже насмешливый стишок про стрельнинского тирана. Это он, Константин, кричал и «обходился грубо» с польским народом, это он ошибочно думал, что и в Польше солдат — «машина», это он вызывал в сердцах одну лишь «ненависть». Булгарин рисовал с натуры.

Анекдот

«Великий князь в минуту гнева назвал одного польского генерала коровой. Его превосходительство в отчаянии явился с жалобой к графу Куруте; он считал себя оскорбленным, даже обесчещенным. Граф дал ему высказаться, высморкался четыре или пять раз и, складывая платок, сказал:

— Словом, генерал, что же он вам сказал?

— Он назвал меня коровой.