Читать книгу "Приговор - Кага Отохико"

Заключённый. Я недавно вмазал своему надзирателю, он издевался надо мной, называл кореёзой. Ну и схватил взыскание.

Посетительница. Ты бы лучше не нарывался.

З. Мне с ними разговаривать и то противно. Вот умру, тогда будут знать.

П. Ты бы не нарывался. Потерпи!

З.Я уже всё решил. Вот увидишь.

Тикаки внимательно изучил «Таблицу поведения заключённых» того времени, но записи о факте хулиганского нападения на надзирателя и о соответствующем дисциплинарном взыскании нигде не обнаружил. Таким записям в личном деле обычно придаётся большое значение, следовательно, во время свидания Боку, скорее всего, приврал, когда говорил, что ударил надзирателя просто из ненависти. Но именно тогда он, скорее всего, и принял решение: «Вот умру, тогда будут знать» — и начал вызывать у себя приступы рвоты, пока не довёл себя до крайнего истощения, грозящего летальным исходом. На дне запавших глазниц поблёскивали лужицы глаз, горящие мрачной решимостью — «Вот умру, тогда будете знать». Тут Тикаки заметил, что дуло сжатых губ Боку снова направлено на него, и быстро отпрянул, успев избежать новой атаки. Ему вроде бы удалось отскочить на достаточно безопасное расстояние, но неожиданно он поскользнулся и самым постыдным образом плюхнулся задом на мокрый пол. Он поспешно вскочил, но брюки уже были заляпаны отвратительной жижей. Кто-то захохотал. Подумав, что это Боку, он обернулся, но тот лежал с совершенно непроницаемым лицом, только беззвучно открывал и закрывал рот. Тикаки, усмехнувшись, стал собирать с пола разлетевшиеся при падении инструменты — стетоскоп, молоточек… Выходя из камеры, он нос к носу столкнулся с прибежавшим на шум Ямадзаки.

— Что случилось, доктор?

— Да ничего, просто упал.

— Ну и дела! Вот кошмар-то. Эй вы, идите сюда! — крикнул Ямадзаки санитарам и тут же набросился на них: — Чего копаетесь, не видите, что доктору надо помочь?

— Ничего, ничего. — Тикаки взмахом руки отстранил санитаров и вошёл в смотровую.

Сполоснув под краном лицо и руки, он попытался оценить величину нанесённого ему ущерба — и белый халат, и брюки, и пиджак, да что там — всё вплоть до нижнего белья оказалось промокшим насквозь.

— Прошло насквозь? — озабоченно спросил Ямадзаки.

— Да. Но ничего страшного.

— Нет, так нельзя, — авторитетно, как старший, сказал Ямадзаки. — Грязно, да и простудитесь. Нижнее бельё и рубашку я могу вам одолжить. Сейчас пошлю кого-нибудь, кто не на дежурстве, на квартиру. А костюм можно отнести в прачечную, они моментально почистят.

— Да ладно. — Тикаки остановил старика, уже схватившегося за телефонную трубку. — Нижнее бельё и рубашку я куплю в местном ларьке. А пиджак и брюки у меня в ординаторской есть запасные, держу нарочно для таких случаев.

— Ну, тогда ладно. — Ямадзаки опустил трубку — у него сделалось недовольное лицо, какое бывает у стариков, которым не дают проявить заботу о молодёжи. — Но какой, однако, противный тип этот Боку. Ему и невдомёк, что вы себя не жалеете, чтобы только вытащить его.

— Да я уже привык. Ничего. — Полоща рот, Тикаки подмигнул старику одним глазом.

При всей своей неопытности он хорошо знал, что работа врача — грязная работа. Всегда приходится иметь дело с чужими выделениями и испражнениями. Кровь, лимфа, слюна, желудочный сок, моча, кал — не самые приятные из органических веществ, врачу же постоянно приходится иметь дело с человеческим телом, их вырабатывающим. Тикаки вспомнил маленькие сверкающие глазки Боку. В его измождённом теле только и есть живого, что эти глазки. Из них, как особый секрет, выделяется ненависть. Тикаки до сих пор не привык к этой ненависти. Но ему необходимо к ней привыкнуть, точно так же, как к желудочному соку Боку…

До него донёсся сдавленный крик. Потом стук. Кто-то ожесточённо колотил по чему-то твёрдому. Ямадзаки вышел и тут же вернулся.

— Это Ота. Проснулся и свалился с койки. Ревёт. Что с ним делать, доктор?

— Попробуем некоторое время его не трогать. — До слуха Тикаки донёсся особый, какой-то жалостливый, плач Оты. «Вот и с ним я вожусь уже год и четыре месяца», — подумал он.

Этого тщедушного человечка привели к нему в октябре позапрошлого года, он ещё и недели не проработал тогда в тюремной больнице. Двое конвойных поддерживали его под руки, как тяжелобольного. Человечек в синей тюремной робе, застиранной настолько, что швы и края рукавов побелели, дрожал, словно в ознобе. Когда Тикаки спросил у него: «Что с тобой?», тот затрясся всем телом и стал говорить, подвывая совсем как в театре Но: «Вы… наш новый… доктор? У меня… болит… голова… просто раскалывается… О, я… больше не могу терпеть… Они меня достали… Эти негодяи измываются надо мной… Доктор… Я правду говорю, доктор…» Тикаки кивнул, а человечек, опасливо похлопав глазами под нависшим бледным лбом, неожиданно приблизил к нему лицо и зашептал скороговоркой: «Знаете, доктор, вы бы выставили этих мерзавцев (тут он подбородком указал на надзирателей). Я при них не смогу вам рассказать, как всё было на самом деле». Когда Тикаки велел конвоирам выйти из кабинета, пациент вдруг сказал фамильярным тоном: «Это всё враки насчёт головы. Просто если бы я им не сказал про голову, они бы меня сюда не привели. Вот я и сказал. Я услышал, что в медчасти появился новый доктор, только что из университета, вот и захотелось посоветоваться. Потому и соврал насчёт головы. На самом деле у меня другие проблемы — меня бабы больше не волнуют. По утрам мой сынуля не встаёт никак. Висит жалобный такой, вялый. Во сне семя не извергается, и бабы не снятся. Всё больше какие-то кошмары. Я напросился на приём к терапевту, но тот меня только на смех поднял. И слушать не стал…» Видя, что Тикаки молча его слушает, мужчина продолжал изливать на него поток жалоб, а тот, переводя его болтовню в простейшие медицинские термины, делал пометки в истории болезни. Импотенция, слабость, ночные кошмары, бессонница, плохой аппетит, быстрая утомляемость, вялость, ощущение стеснения в груди, тахикардия, недостаточность кровоснабжения плечевого пояса, люмбаго, боли в позвоночнике, боли в нижних конечностях, тяжесть в голове, головокружение… Словом, полный набор симптомов, все, какие только бывают при нервных заболеваниях. В конце концов Тикаки не выдержал, прыснул со смеху: «Послушай-ка, да у тебя, похоже, болит всё, кроме головы». Человечек, испуганно вздрогнув, замолчал, но увидев, что Тикаки улыбается, тоже заулыбался и продолжал уже более жизнерадостным тоном: «Ну, так у меня ведь дел невпроворот. А это вредно для здоровья. Но знаете, доктор, я ведь не знаю, когда меня убьют. Может быть, уже завтра. Так что мне надо спешить. Вот решил, к примеру, к завтрашнему утру сочинить триста хайку, и пошло — одно стихотворение за другим. Знаете — как бывает — в голове что-то как вспыхнет, загорится — только успевай записывать. Я в дикой запарке. Вот сейчас вернусь, и опять надо сочинять». Улыбаясь, он нервно переступал с ноги на ногу, будто и впрямь готов был мчаться обратно в камеру. Его резиновые сандалии так сильно стукнули об пол, что в кабинет заглянули дежурившие в соседней комнате конвойные. Однако очень скоро его оживление резко угасло, посыпались жалобы, и скоро он уже ныл плаксивым голосом: «Ну помогите мне, доктор. Я больше не могу. Ну сколько можно терпеть. Ну, доктор, помогите же мне. Не могу больше. Мне плохо… А-а-а-а…» Он заплакал, как ребёнок, у которого болят зубы, закричал, повалился на пол и стал кататься. Всего за полчаса этот человек успел от смеха перейти к слезам, от шёпота к крику — его настроение постоянно менялось, в конце концов Тикаки совершенно растерялся, перестав понимать, каков он на самом деле, и только с интересом разглядывал его. После окончания института Тикаки примерно полтора года проходил клиническую практику в университетской больнице, другого опыта у него не было, и с такими пациентами он ещё не встречался, поэтому его удивление и страх быстро сменились жгучим любопытством.