Читать книгу "Самец - Камиль Лемонье"

Даже смерть, самая древняя, гнилая смерть, расцветала юной радостью: покрывались зеленью источенные червями вербы, изглоданные гусеницами яблони, упавшие в канавы вязы с их шишками и наростами. Старые стены казались пышными мантиями, усеянными золотыми чешуйками желтого левкоя. Дорожные колеи зацветали, покрываясь пышными узорами зеленых хохолков. Из трещин ветхих крыш выставлялись зеленые пучки травы, и даже навозные кучи подернулись розовыми блестками цветов, пускали ростки, а надо всем горело, вступая в ликующий праздник земли, знойное солнце, порхал ветерок, лились ароматы, шумела листва, развеваясь, как опахало.

На Жермену нахлынули жгучие воспоминания среди этого неистового возбуждения земли.

Что делал он? Наверно, бродил с отчаянием в сердце где-нибудь под буками леса? Он не подозревал причины ее долгого отсутствия, и в нем чередовались надежды встретить ее со страхом потерять ее навсегда. Она представляла себе его горе, гнев, одиночество. Он любил ее, этот босяк, любил ни с чем несравнимой любовью. Она, наоборот, охладела. Усталость дохнула на огонь ее страсти, как ветер на пламя свечи, тогда как бедный бродяга иссыхал, сгорал, как хворост. Это тронуло ее. Она почувствовала, что возвращается к нему, покорная и признательная. Никто не будет любить ее так, как любил он. И она была недовольна, что отреклась от него. Но так было лучше. Постепенно ее чувство к нему все равно ослабело бы благодаря этой разлуке, которая длилась бы вечно. И, переходя незаметно от нежности к равнодушию, она почти была рада, что потеряла его.

Потом с течением дней ее взволновали новые мысли. Она вспомнила, что он не остановится ни перед чем, и это ее обдало страхом. Раздавался шум шагов в дверь, а она привскакивала на месте и подбегала к окошку, бледная, как полотно. Что она скажет ему, если он придет? И, обезумевшая, она доходила до крайности, предвидела катастрофу. Раз как-то он ей сказал, что не задумается пустить ей пулю в лоб, если она его покинет. И еще припомнился ей этот ужасный нож, который касался ее кожи и которого она избежала лишь благодаря своей хитрости.

Но он не показывался, и она удивленно и беспокойно оглядывала сад, яблони, лес, смотрела вдаль…

Ищи-Свищи разыгрывал из себя мертвого, и это еще усугубляло ее опасения.

Глава 30

В воскресенье рано утром Варнан и Матье покинули ферму. Их сопровождал конюх Григоль. У них был свой план.

Так шли они втроем около часа вдоль большой дороги, где Ищи-Свищи избил сына Эйо. Они шли не спеша, спокойным шагом, уверенные, что поспеют ко времени. Матье по обыкновению молчал, Варнан насвистывал сквозь зубы, Григоль по временам беззвучно посмеивался, как будто предчувствовал интересное развлечение.

На повороте дороги показались крыши домиков.

– Иди теперь прямо по дороге, – сказал старший из братьев конюху, – и сделай так, как было сказано. Мы сойдемся в церкви к началу обедни.

– Ладно, – ответил Григоль, подмигнув. – Знаю, недаром служил в солдатах.

Он ускорил шаги и опередил их на несколько сажень.

Они смотрели, как он все уменьшался в глубине отдаления. Вскоре он был у домиков, пошел вдоль забора и углубился под навес широкого сарая, а они продолжали идти, не изменяя своего шага.

Тропинка спускалась зигзагами по откосу, немного не доходя домиков. Они пошли по ней и вышли на проезжую дорогу. Низкие строения с соломенными крышами мелькали по краям и далее примыкали теснее друг к дружке, образуя целую улицу, в конце которой находилось открытое пространство – общественная площадь. В глубине возвышалась между домами церковь со своей колокольней, напоминавшей перечницу.

На колокольне звонили. Они поднялись по трем ступенькам на паперть.

Григоль в это время бродил по двору фермера Эйо, ища кого-нибудь.

Он заходил в конюшню, в хлев, в подвал; не найдя никого, стал толкаться в двери, покашливал, звал, громко стучал по земле башмаками.

– Эй, есть ли какая живая душа за этими стенами? – крикнул он под конец, выведенный из терпенья.

Голая фигура человека высунулась из окошка чердака и недовольно окликнула: «чего надо?»

– Спустись-ка сюда, Кроллэ, мне надо кое-что сказать тебе, – ответил Григоль.

– Ах, это ты! Дай вот оденусь, сейчас, – сказал другой, натягивая рубашку.

– Живей! Не канителься!

Через несколько времени заскрипела лестница, ведшая на чердак, и Кроллэ, со спутанными волосами, в которых застряли соломинки, спустился во двор, застегивая подтяжки.

– У меня есть новости, – сказал Григоль.

– Ну, какие такие.

– Дело в том, если тебе не лень, можно будет подраться, так, просто ради забавы: ведь ни ты на меня, ни я на тебя не в обиде, – об этом что говорить, – ну, а так только позабавиться, понимаешь.

Григоль выждал минутку и затем таинственно продолжал:

– Ты только молчи, слышишь! Никому ни гу-гу! Наши господа хотят потягаться с вашими, смыть свое бесчестье, как говорится… Надо вот об этом с ними переговорить. Позови-ка их.

Кроллэ вращал удивленно глазами. Это был вялый и тихий парень с бычьей шеей.

Благодаря настояниям Григоля, он, наконец, позвал фермеровых сыновей.

– Эй, господа, подите-ка сюда!

В прихожей раздались шаги, и Гюбер Эйо показался.

Григоль приблизился, снял фуражку и сказал:

– Меня послали сыновья Гюллота. Их будет двое, Варнан и Матье. Они просят, чтобы вы тоже пришли вдвоем. Они будут сейчас в церкви. Потом пойдут в кабачок, что против церкви, и пробудут там до полудня. Если вы туда не придете, они будут вас ждать у Лабюзетт, в «Золотом Горшке», до двух часов. После того, если вы не будете там, они будут у вечерни, а потом, если вас и там не будет, они будут вас ждать в кабачке на большой дороге до шести часов. После этого они будут ходить по всей деревне, чтобы оборвать вам уши. А если вы приведете с собой Кроллэ, я приведу самого себя. Нас будет тогда шестеро.

Он покачивался на ногах, отчеканивая слова кивками головы, и когда кончил, остановился, ожидая ответа. Гюбер пожал плечами, бледный, кусая губы, и вдруг его осенила мысль:

– Ладно, придем.

Григоль присоединился к господам в церкви. Они стояли, прислонившись к колонне, у паперти. Они стали было перешептываться, но так как люди начали обертываться на них, они смолкли и складывали молитвенно руки, поворачивая головы в сторону двери каждый раз, когда толчок возвещал о прибытии нового лица.

Табачный запах налетал порывами снаружи, смешиваясь с ароматом ладана, когда мальчик-прислужник взмахивал кадилом. И голос священника постоянно терялся в смутном говоре голосов, шум передвигаемых по полу стульев, в шаркании ног, в шелесте четок в мозольных руках.

Колокольчик прозвенел. Водворилась тишина. Служитель храма простер руки с жестом благословения. И затем снова все стулья сразу задвигались, шарканье возобновилось, не прекращаясь больше. И толпа медленно поплыла к двери, толкаясь и давя друг друга.