Читать книгу "Серые души - Филипп Клодель"

Я взял письмо Виньо и раскурил им трубку. Пфф-ф! В дым! В пепел! В ничто! Продолжай искать, милейший, я тут не единственный! В сущности, может, это была месть. Способ сказать себе, что я не единственный, кто роет землю ногтями в поисках мертвых, чтобы вынудить их заговорить. Даже в пустоте хочется знать, что есть другие люди, похожие на нас.

XXVII

Ну вот, я подхожу к концу. К концу истории и к своему собственному. Могилы, как и рты, давно закрыты, а от мертвых остались всего лишь полустертые имена на могильных камнях: Денная Красавица, Лизия, Дестина, Важняк, Барб, Аделаида Сиффер, маленький бретонец, рабочий-печатник, Мьерк, Гашантар, жена Бурраша, Ипполит Люси, Мазерюль, Клеманс… Часто я представляю себе всех – в холодной земле и полной темноте. Я знаю, что глазницы их запали и давно пусты, а их сложенные на груди руки лишены плоти.

Если кто хочет знать, чем я занимался все эти годы, все это время, которое привело меня к сегодняшнему дню, я мало что могу ответить. Я не заметил этих лет, даже если все они показались мне очень долгими. Я поддерживал огонь и вопрошал темноту, так и не добившись ничего, кроме обрывков ответов, неполных и немногословных.

Вся моя жизнь держится на диалоге с несколькими мертвецами. Этого хватило, чтобы заставить меня погрузиться в жизнь, дожидаться конца. Я говорил с Клеманс. Вспоминал других. Почти каждый день призывал их к себе, чтобы оживить былые поступки, слова и задаться вопросом, правильно ли я их расслышал.

Когда я считал, что вижу, наконец, слабый свет, вскоре появлялось что-нибудь другое и задувало огонь, запорошив мне глаза пеплом. Все приходилось начинать сначала.

Но, быть может, именно это и заставило меня продолжать одноголосый диалог, всегда один и тот же, всегда только мой, а в непрозрачности этого преступления, возможно, повинна только непрозрачность самих наших жизней. Любопытная штука жизнь. Известно ли вообще, почему мы приходим в мир и почему в нем остаемся? Копаться в Деле, как это делал я, наверняка было для меня способом не задавать себе настоящий вопрос, тот, чье появление все отказываются замечать и на наших губах, и в наших мозгах, да и в наших душах – они ведь не белые и не черные, но серые, вполне себе серые, как мне сказала когда-то Жозефина.

Что до меня, то я здесь. Я не жил. Я всего лишь выжил. Меня охватывает дрожь. Я откупориваю бутылку вина и пью, пережевывая куски потерянного времени.

Думаю, я все сказал. Все сказал о том, чем я был, как мне кажется. Рассказал почти все. Мне остается сказать всего одну вещь, самую трудную, быть может, ту, о которой я ни словечка не шепнул Клеманс. Потому-то я все еще пью, чтобы набраться мужества и высказать это, рассказать это тебе, Клеманс, потому что лишь для тебя одной я говорю и пишу, с самого начала, всегда.

Знаешь, я ведь так и не смог дать имя малышу, нашему малышу, и даже не посмотрел на него по-настоящему. Я его даже не поцеловал, как это сделал бы любой отец.

Мне принесла его через неделю после твоей смерти монашка в чепце, длинная и сухая, как забытый в печи осенний плод. Сказала:

– Это ваш ребенок. Ваш. Его надо вырастить.

Сунула мне в руки белый сверток и ушла. Он был теплым, и от него пахло молоком. Наверное, он был кротким, податливым. Его личико высовывалось из пеленок, окутывавших его, как младенца Иисуса в яслях. Глаза были закрыты. Щеки были круглые, такие круглые, что в них терялся рот. Я искал в его чертах твое лицо, как напоминание о тебе, посланное тобой с того света. Но он ни на кого не был похож, во всяком случае, на тебя. Он походил на всех новорожденных, явившихся на свет после долгой уютной ночи, проведенной в месте, которое все забывают. Да, это был один из них. Невинный младенец, как говорят. Будущее мира. Человеческий детеныш. Продолжение рода. Но для меня он ничем таким не был, он был просто убийцей, маленьким бессознательным убийцей без угрызений совести, с которым мне предстояло жить в твое отсутствие. Он убил тебя, чтобы явиться ко мне, толкаясь локтями и остальным, чтобы наконец-то остаться одному, наедине со мной, и я уже никогда не увижу твое лицо и не прикоснусь губами к твоей коже, а он будет расти каждый день, отрастит себе зубы, чтобы и дальше все пожирать, научится хватать руками вещи и глазеть на них, а позже выучит и слова, чтобы всех вокруг потчевать своей гнусной ложью, что он тебя никогда не знал, что когда он родился, ты уже умерла, хотя правда, святая правда состоит в том, что это он тебя убил, только бы самому родиться.

Я думал недолго. Это произошло само по себе. Я взял большую подушку. Накрыл ею его лицо. Подождал, долго. Он не шевелился. Пользуясь словами тех, кто нас судит здесь, это было непредумышленно; это была единственная вещь, которую я мог сделать, и я ее сделал. Я убрал подушку и заплакал. Плакал, думая о тебе, а не о нем.

Затем пошел к Ипполиту Люси, доктору, чтобы сказать ему, что ребенок не дышит. Он пошел за мной. Вошел в комнату. Ребенок лежал на постели. У него по-прежнему было лицо невинно спящего младенца, умиротворенное и чудовищное.

Доктор его распеленал. Приник ухом ко рту. Послушал сердце, которое больше не билось. Ничего не сказал. Закрыл свою сумку, потом повернулся ко мне. Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом. Он понял. Я понял, что он понял, хотя ничего мне не сказал. Он вышел из комнаты и оставил меня наедине с маленьким тельцем.

Я похоронил его рядом с тобой. Остран сказал мне, что новорожденные исчезают под землей, как запах на ветру, даже раньше, чем успеваешь это заметить. Сказал мне это, не думая ни о чем плохом. У него был такой вид, будто он восхищается этим.

Я не написал имя на могиле.

Хуже всего то, что даже сегодня у меня нет никаких угрызений совести; я бы сделал это снова и не будучи в том душевном состоянии, в котором был тогда. Я этим не горжусь. Но и не стыжусь тоже. Сделать это меня заставила не боль. Пустота. Пустота, в которой я остался, но в которой хотел оставаться один. А он был бы несчастным малышом, вынужденным жить и расти рядом со мной, чтобы жизнь стала всего лишь пустотой, наполненной одним-единственным вопросом, большой бездонной и очень черной могилой, по краю которой я бы кружил, вечно говоря с тобой, чтобы все мои слова превратились в стену, за которую можно было бы хоть немного уцепиться.

Вчера я потащился к Воровскому мосту. Помнишь? Сколько же лет нам было? Чуть меньше двадцати? Ты надела платье цвета смородины. У меня был подтянутый живот. Мы стояли на мосту и смотрели на реку. Ты мне говорила, что эта река течет, как наша жизнь, смотри, как далеко, смотри, как она красива здесь, меж глинистых берегов, среди кувшинок и длинноволосых водорослей. Я не осмеливался обнять тебя за талию. У меня сводило внутренности, так сильно, что я с трудом дышал. Твои глаза смотрели вдаль. Мои глаза смотрели на твой затылок. Я чувствовал исходивший от тебя аромат гелиотропа и запах реки, весь из свежести и перемолотых трав. Потом ты вдруг повернулась ко мне, улыбнулась и поцеловала. Это было в первый раз. Под мостом текла вода. Мир был ярок, как в прекрасное воскресенье. Время остановилось.