Читать книгу "Смерть в "Ла Фениче" - Донна Леон"

— Я хочу задать вам несколько вопросов, синьора Бреддес.

— Синьорина, — машинально поправила она.

— Надеюсь, вас не затруднит, если мы будем говорить по-итальянски, — сказал он.

— Нет, конечно. Я тут прожила десять лет, — обиженно ответила экономка.

— Вы давно работаете у маэстро, синьорина?

— Двадцать лет. Десять в Германии и еще десять тут. Когда маэстро купил тут квартиру, то попросил меня переехать сюда и следить за ней. Я согласилась — ради маэстро я поехала бы куда угодно.

Это было сказано таким тоном, будто жизнь в Венеции в десятикомнатной квартире — это мучение, на которое она самоотверженно и радостно обрекает себя во имя своей преданности хозяину.

— Так вы следите за домом, синьорина?

— Да. Я приехала почти сразу, как он купил квартиру. Он дал мне инструкции насчет ремонта и мебели. Я все это сама устраивала, а потом следила, чтобы все делалось как надо, пока его не было.

— А когда он бывал?

— И тогда тоже.

— Он часто приезжал в Венецию?

— Два или три раза в год. Изредка бывало, что и чаще.

— Он приезжал работать? Дирижировать?

— Иногда. Но иногда еще и навещал друзей, посещал Бьеннале, — в этом явственно слышалось затаенное тщеславие.

— А что входило в ваши обязанности, когда он находился здесь?

— Я стряпала, хотя был еще повар-итальянец, он готовил, когда звали гостей. Я покупала цветы. Присматривала за служанками. Они итальянки.

Видимо, это объясняло необходимость надзора.

— Кто делал покупки? Покупал продукты, вино?

— Пока маэстро был тут, я планировала завтраки, обеды и ужины и каждое утро отправляла служанок на Риальто за свежими овощами.

Пожалуй, она дозрела, и пора задавать настоящие вопросы.

— Стало быть, маэстро женился, когда вы уже работали у него?

— Да.

— После этого что-то изменилось? Я имею в виду, когда они приезжали в Венецию?

— Не понимаю, о чем вы.

Все она понимает.

— О хозяйственных делах. После того как маэстро женился, ваши обязанности как-то изменились?

— Нет. Иногда синьора сама готовила, но редко.

— И это все?

— Да.

— Скажите, а присутствие тут дочери синьоры вам не осложняло жизнь?

— Нет. Она ела много фруктов. Но хлопот с ней не было.

— Понимаю, понимаю. — Брунетти извлек листок бумаги из кармана и что-то на нем черкнул. — А скажите-ка, синьорина Бреддес, в эти последние несколько недель, что маэстро был тут, вы случайно не заметили чего-то — ну, чего-то необычного в его поведении, чего-то, что вам могло показаться странным?

Она долго сидела молча, сложив руки на коленях, и в конце концов сказала:

— Не понимаю.

— Он казался вам каким-то странным?

Молчание.

— Ну, скажем, не странным… — он виновато улыбнулся, давая понять, что и ему непросто, — … а, допустим, непривычным, не таким, каким бывал обычно.

Не услышав ни звука и на этот раз, он добавил:

— Я уверен, вы бы заметили любую необычность, вы ведь столько лет были рядом с маэстро и знаете его лучше всех в этом доме. — Это была откровенная и грубая лесть в угоду ее тщеславию, однако почему бы на нее и не клюнуть?

— Вы имеете в виду его работу?

— Вы понимаете, — он заговорщически улыбнулся ей, — может быть, это и связано с его работой, но вполне возможно, тут что-то сугубо личное, не имеющее ровным счетом никакого отношения к его работе и вообще к музыке. А вы, я же говорю, в силу давнего вашего знакомства с маэстро должны быть к таким вещам особенно восприимчивы. — Хитрую наживку несло прямиком к добыче, он осторожно потянул леску, чтобы подвести ее поближе. — Поскольку вы знали его столько лет, вы наверняка заметили бы вещи, которые другие упустили бы из виду.

— Это верно. — Она облизнула губы, подбираясь к наживке. Он сидел тихо, неподвижно, чтобы ненароком не поднять волну. Она бездумно теребила пуговицу на платье, крутила ее то вправо, то влево. И наконец сказала: — Кое-что было, но не знаю, насколько это важно.

— Очень может быть, что важно. Запомните, синьорина, все, что вы мне расскажете, может помочь маэстро, — что-то ему подсказывало, что весь немыслимый идиотизм этой фразы до нее не дойдет.

Он отложил ручку, по-монашески сложил ладони и приготовился слушать.

— Было две вещи. Когда он приехал в этот раз, то с первого дня он словно делался все более и более рассеянным, как будто его мысли витали где-то не здесь. Нет, не так, не совсем. Словно ему стало все равно, что происходит вокруг. — Она досадливо замолчала, недовольная.

— Может быть, вы приведете какой-то пример, — подсказал он.

Она покачала головой, все это ей не нравилось.

— Нет, я не то говорю. Не знаю, как вам объяснить. Раньше, например, он всегда спрашивал меня, что произошло тут, пока его не было, про дом, про служанок, и чем я занималась.

Неужто она покраснела?

— Маэстро знал, что я люблю музыку, что я ходила на концерты и в оперу, пока его не было, он всегда очень подробно меня расспрашивал. Но в этот раз ничего подобного не было. Просто поздоровался, как приехал, и спросил, как дела; я стала ему было рассказывать, что да как, а ему будто и дела нет. Несколько раз… нет, это было один раз. Так вот, захожу я к нему в кабинет спросить насчет ужина. В тот вечер у него была репетиция, и я не знала, когда она кончится, вот и пошла к нему в кабинет. Постучалась и вошла, как обычно. А он не обращает внимания, как будто меня и нет, заставил меня ждать несколько минут, пока он что-то такое свое допишет. Уж и не знаю, почему он так поступил — но он заставил меня ждать, как прислугу! Наконец я совсем растерялась и собралась уходить. За двадцать лет я, кажется, не заслужила, чтобы меня заставляли стоять и ждать, как преступника перед судьей.

По мере того, как она говорила, в ее глазах снова разгоралось пережитая обида.

— В конце концов, когда я уже повернулась, чтобы уйти, он посмотрел на меня и притворился, будто только что заметил. Как будто я взялась неизвестно откуда! Я спросила его, когда он намерен вернуться домой. Я говорила сердито. Впервые за двадцать лет я повысила на него голос. Но он на это не обратил ровным счетом никакого внимания — назвал время, и все. А потом, наверное, ему стало неловко, что он меня так обидел — и он сказал: «Очень красивые цветы!» Ему вообще нравилось, когда в доме живые цветы. — Она умолкла, а потом неизвестно зачем добавила: — Цветы у нас из «Бьянкат». С другого берега Большого Канала.

Брунетти не знал, что говорило в ней — гнев, или боль, или и то и другое вместе. Двадцать лет службы — это безусловно основание, чтобы с тобой не обращались как с прислугой.