Читать книгу "В алфавитном порядке - Хуан Мильяс"

Начальница, как ему показалось, прониклась его подходом к вопросу и разрешила не приходить в редакцию – но с тем условием, что завтра утром готовая статья будет лежать у нее на столе.

Он сунул в карман сухого пиджака кассету и торопливо вышел на улицу. Сел в метро и в вагоне надел наушники, перемотав пленку к началу. Теперь он уже знал, в какой именно момент появится Питер, неверный муж, отправивший семью на юг, и хотел добраться до него постепенно. И, наслаждаясь солнечным уютом английской гостиной, где парикмахер спрашивал мать, где оставил свои сигареты, спички, газету, и радовался, обнаруживая их на столе или под столом, Хулио разглядывал лица пассажиров и жалел, что они направляются зарабатывать себе на нереальную жизнь. И вскоре понял, что отец в детстве не уделял бы ему так много внимания, если бы пребывал в иных мирах, столь же реальных, как те, где на бортике бассейна вечно загорает Джон и ничто не может нарушить этот вселенский покой.

Выйдя из метро, он снял наушники, потому что с каждым шагом ему все труднее было двигаться в хаотическом хитросплетении улиц, не теряя при этом из виду английскую гостиную, где все, что он был способен выговорить, лежало на столе или под стульями. И на поверхность выбрался, уже решив вскоре уничтожить эти воображаемые формальности, и побежал, прячась от дождя под карнизами, на угол, где помещалась парикмахерская его отчима, которая и в самом деле оказалась там (Хулио не мог не отдать должное хаосу, обладающему кое-где поистине восхитительной устойчивостью связей), однако огромный баннер на фасаде извещал, что заведение продается. Он несколько секунд разглядывал улицу, как чужестранец, который ищет хоть что-нибудь, что может служить ориентиром, а потом остановил первое же проезжавшее мимо такси: довольно! И со вздохом облегчения влез на заднее сиденье и назвал водителю адрес отца.

Когда он добрался, уже начинало темнеть. Ящик с инструментами лежал там, где он его оставил – на столе, а тома энциклопедии стояли на своих местах: алфавитный порядок был не нарушен. Хулио включил свет, прилег на диван в наушниках, закрыл глаза, перемотал пленку и вернулся в английскую жизнь. На этот раз дошел до конца, не прерываясь и не торопясь, а когда появится Питер, чья жена в это время года неизменно гостит на юге у матери, он присоединится к супругам и отправится вместе с ними в путешествие, чтобы восстановить собственное семейство – явно оставшееся тем же самым.

С предсказуемым спокойствием события текли друг за другом, в хронологическом порядке: только он (да еще порядок алфавитный) оставался нерушим и незыблем до тех пор, по крайней мере, пока не возникала надобность перемотать пленку). Мужчина, напоминающий отчима-парикмахера, и женщина, похожая на мать, курили сигареты, не вызывающие рак, и Джон приветственно махал им с бортика бассейна. Нет, Джон этот, по всей видимости, не был умственно отсталым, как с опаской подумал Хулио, потому что ездил на мотоцикле за хлебом. А никем не читаемую газету, которая лежала обычно на столе или под стульями, Хулио аккуратно переносил с места на место – так, что супруги этого не замечали, – и с удивлением отмечал, что невидим для этих персонажей. Он мог стать вплотную и даже пройти насквозь через них, причем не доставляя никому ни малейшего беспокойства. Если раньше, бывало, он считал, что быть невидимым – это всего лишь риторический прием, игра для семейного или личного потребления, то теперь оставалось только признать, что весь мир невидим для кого-то – и, может быть, в первую очередь для тех, кому обязательно нужно видеть его.

Нетрудно было понять, что дом стоит в том квартале, где люди, вероятней всего, живут на ренту, потому что в их разговорах ни разу не упоминалась работа, служба и не было даже намека на необходимость трудиться ради пропитания. Картина, висевшая над мраморным камином, где совершенно точно никогда не разводили огонь, изображала сцену охоты. Обитатели коттеджа явно лишены были навыков потребления культуры – Хулио нигде не заметил ни одной книги, ни единой пластинки. Может быть, на этом уровне цивилизации они уже и не нужны, а может быть, дом так просторен и поместителен, что где-нибудь находится и библиотека, от пола до потолка заставленная книжными полками, а где-нибудь отыщется и хорошая стереосистема. Не исключено, что где-то там сидит и его отец, коротая время в беседах с неким Питером. А впрочем, нет – отец ведь впал в кому. Вероятней всего, лежит в комнате на втором этаже и с ним там английская сиделка. Да, конечно, Хулио и перевел его сюда, в мир магнитной ленты, укрыл его в нем, потому что ему невыносимо было думать, что отец умрет в английском, которым владеет так слабо, о чем явно свидетельствуют последние слова, произнесенные им.

Разумеется, теперь, при виде этой благодати, стало жалко вырывать отца из среды языка, которому тот поклонялся всю жизнь. Ну да, конечно, он едва ли мог бы сказать что-нибудь, кроме Ты не видела мои сигареты? Где моя газета? Большое спасибо и т. п., но в этом мире, чудном и простом, большего ведь и не требуется: очень возможно, что и потеря речи была моральным завоеванием.

Покуда он размышлял обо всем этом, на сцену вышел Питер – человек его примерно лет, – а вслед за тем стало понятно, что он со всей компанией намеревается укатить на юг и там воссоединиться с женой и сыном, которые гостят у его тещи, которая вдова. Хулио нелегко было следить за беседой: все трое говорили теперь гораздо быстрей, чем раньше (как-никак был уже пятнадцатый урок), и употребляли много новых, незнакомых ему слов. В эту минуту кто-то – но не Джон, потому что Джон по-прежнему лежал на бортике бассейна, – возник на пороге и произнес: I’m sorry.

Хулио остановил запись и в удивлении открыл глаза. Это был его отец. Он немного отмотал к началу, чтобы снова увидеть его выход на сцену, но, когда нажал кнопку воспроизведения, послышались только какие-то нечленораздельные звуки, состоящие из одних согласных, как если бы фраза в курсе самоучителя внезапно и резко сжалась – а потом магнитофон онемел. Хулио в отчаянии нажал на «стоп», извлек кассету, торопливыми неловкими движениями открыл ее и убедился, что она, как и реальность, измята и скомкана и, что называется, «зажевана» головкой магнитофона. Он попытался бережно распутать и разгладить ее, а потом, увидев, что прибор заглотал добрую часть ее, попытался извлечь – и порвал.

Едва ли не в ту же минуту зазвонил телефон, и безразличный голос на другом конце линии сообщил, что его отец только что скончался.

Несколько минут он расхаживал по квартире, воображая себя слушателем курсов по привычкам потребления, который, узнав о кончине родителя, обязан сообразно ситуации продемонстрировать эмоции, предоставленные в его распоряжение рынком чувств. Диапазон широк, гамма разнообразна и в свою очередь зависит от того, какие привычки потребления культурных продуктов усвоил себе сирота. Он кстати припомнил несколько нашумевших фильмов, где умирал отец, а дети выражали скорбь сдержанно и сухо, то есть слез не проливали, и скорее это была даже не скорбь, а некий кошмарный сон, включавший в себя продукт под названием «моральная стойкость», производимый душой и высоко ценящийся на рынке чувств. И если потребляется стойкость, то не подобает расходовать слезы, ибо одно с другим несовместимо, и это – то же, что требовать от автомобиля, чтобы одновременно был и гоночным болидом, и семейным рыдваном. Хотя, с другой стороны, верно и то, что рынок предоставляет потребителям широкий спектр изысканных услуг, включающий в себя, к примеру, легкое увлажнение глазных яблок, пользующееся спросом в высших слоях общества при погребении кого-либо из очень близких.