Читать книгу "Одиночество мужчин - Юлия Рублева"

Иерусалим солнечный. И светится. Зеленый. В Старом городе – там, где храм Гроба Господня с Голгофой, Стена Плача, – я была десять лет назад. И в этот раз мы там не были. В этот раз мне достался Иерусалим не туристический, а домашний. Самый его центр. Район, который называется Рехавия. И я его люблю теперь всей душой.

Итак, мы бежали, и я заметно отставала от Алисы. Вверх-вниз по узким улочкам с маленькими светлыми домами. Мимо фигурных решеток садов, в которых растут лимоны и гранаты. Алисе было не привыкать то подниматься, то спускаться, а я едва была жива и, высунув язык, плелась за ней. Было тепло и солнечно.

– Если ты добежишь вон до того угла, – сказала она, – мы попьем там сок. Это мое любимое кафе, очень маленькое.

Я добежала до угла, мы сели за столик в крошечном кафе, выпили по стакану свежевыжатого сока и побежали дальше.

– Сейчас я покажу тебе могилу макеев, – сказала Алиса, и мы свернули с ней в какой-то ничем не примечательный дворик.

Там она показала мне две большие дырки в стене. Я просунула туда голову и понюхала воздух. Пахло камнем, свежестью и пылью одновременно.

Я не знаю, кто такие эти на «м», чьи могилы я так доверчиво оглядела, но теперь в моем культурном багаже эти две подозрительные дыры.

Так мы с ней бегали в первое утро.

Но второе утро было лучше. На этот раз я пряталась под одеялом. Алиса с криком: «Потрогай, какие у меня теперь икры – железные!» – ворвалась ко мне в комнату в восемь тридцать, я понуро напялила кроссовки, и мы побежали снова.

На этот раз она уверенно побежала в другую сторону, и мы прибежали к обрыву. Там, вдалеке, светились купола церкви. Над нею развевались два флага – грузинский и израильский. Это была грузинская церковь, и там был похоронен Шота Руставели. Я робко выразила надежду, что на этот раз не нужно осматривать могилу, я и так верю. Потому что я потом поднимусь обратно только на фуникулере, а его тут нет. И что у меня уже тоже железные икры, но у Алисы, несомненно, железнее.

И она смилостивилась, и убежала далеко вперед и вверх, и кричала оттуда, что если я буду молодец и не буду ее при всех позорить, плетясь нога за ногу, то мы пойдем в «Шоколадницу». От пережитого стресса и отсутствующего дыхания я покорно подумала, что я там съем свой любимый трюфельный торт, пусть мне будет хуже. Потом я поняла, что московской «Шоколадницы» тут быть не может.

«Шоколадницей» Алиса называла маленькую лавочку сластей, чая и кофе, где продавались конфеты ручной работы и прочее ужасное для спортсменок.

Я, облизываясь, с ощущением, что жизнь наладилась, купила штук шесть конфеток и чайничек чаю. Мы вышли из лавки на улицу и сели за маленький единственный столик.

И так мы сидели и болтали. Я столько раз за весь прошедший год спохватывалась, гуляя по Москве, что Алисе нельзя позвонить и сказать: «Я сейчас вот здесь пью кофе на Покровке, приходи», – и вот мы с ней сидели на солнце, в темных очках, пили чай, и чашки были тонкие и маленькие, и чайничек был глиняный и тяжелый, и конфеты были вкусные, и вокруг были красота и солнце, и птицы щебетали, и дул теплый ветерок, и мы были красивые, с железными икрами.

А на третье утро… Что теперь поделаешь – придется сказать. На третье утро мы обе очень крепко и тихо спали почти до полудня в надежде, что ни одна из нас не проснется рано и не станет будить вторую ради этой ужасной экзекуции – бега по утрам.

Надежды наши оправдались, и мы радостно пили кофе на светлой Алискиной кухне, и было уже двенадцать часов дня, а в полдень кто же бегает? Позор один, никто не бегает в полдень. Вот и мы не побежали.

Забегая вперед, скажу, что одна из нас все-таки бегала потом один раз, когда вторая уехала. Но у меня есть подозрение, что это был латентный шопинг в надежде купить еще что-нибудь спортивное за один шекель. Эта одна не признается, и поэтому я верю ей на слово, тем более что с бега вернулась она поздно, почти к вечеру, и бег включал еще и чай у двух подруг по дороге. Но я ей верю – как легкая лань легкой лани.

* * *

С Алисой мы друг друга нежно любим и часто страшно раздражаем. Ну куда мне деваться, если у нее в доме нет ни одной пилки? Как вообще жить с женщиной, у которой в доме нет ни одной пилки для ногтей? И я вынуждена была почти отдать ей свою круглую расческу для укладки, но в последний момент прокралась обратно в дом и забрала.

Про пилки Алиса мне что-то вкручивала, типа они есть, но невидимые обычным глазом и находятся только тогда, когда надо подвинтить винтик.

Зато у нее есть дрель. Она насильственно мне ее показывала, но я зажмурилась. Я боюсь дрелей.

Ну и потом. Алиса вообще странная. Например, очень неприятно на ее фоне осознавать, что я обжора. Зато она пальцем быстро выела сыр из коробки и натрескалась в гостях так, что я её стеснялась. А она благодарила хозяйку. Будто ее дома не кормят! Больше за всю неделю я ни разу не видела, как она ест. Только кофе пьет. Без сахара. И это тоже неприятно, потому что меня один приятель научил в детстве, когда мне было двадцать три, что кофе хорош с шестью ложками сахара. Я этого не писала, а вы этого не читали! Оставим эту тему вообще.

Ну так вот, из-за нашего взаимного раздражения мы друг друга называли всегда «она» и «эта». При людях. Как мы называем друг друга без свидетелей, я говорить не буду, это интимно и нецензурно.

– Она вообще мне не кажет никаких достопримечательностей вашего города! – жаловалась я приходящим к Алисе гостям. – Кажет только дыры в стене или издалека что-то невнятное. А еще она заставила меня съесть какую-то экзотическую гадость цвета фуксии – экспериментировала, не пойду ли я пятнами! Я не пошла, а эта, понимаете, двадцать лет тут прожила, а гадость попробовать – дожидалась меня!

– Эта тут прижилась, – подозрительно щуря глаз и цыкая зубом, говорила Алиска, наблюдая, как я варю картошку у нее на кухне и кормлю её же гостей. – Смотрите, как она бегает по кухне и знает, где что лежит! Н-да… как-то, блин, прижилась… и что же теперь с ней делать…

Я ябедничала на нее всем входящим и исходящим. А каково? Едем куда-то, она говорит:

– О, смотри, ты хотела канал, чтобы на него ходить и плакать, если я тебя выгоню в ночь – вон что-то типа ручейка, запомнила, где?

Я начинала волноваться и нервно вглядываться в пустыню. А ну как выгонит? Но нет, не выгнала. Хоть я у нее и затопила ванную. В смысле водой. И съела всю редиску. И вообще все съела. И плов она мне дала приготовить, хладнокровно наблюдая, как я засыпаю в казан курагу, изюм и… э… я думала, что это рис. Я его быстро купила на рынке, много, из большого мешка, и на мешке была надпись на иврите, а Алиса недосмотрела, она в это время рассказывала продавцу фиников всю мою биографию.

Но это, которое то ли рис, то ли не рис, варили четыре дня. Варила я сначала три часа. Потом на следующий день варила няня Алискиных детей. Она не опознала, что это за таинственная крупа. Потом варила ее подруга. Она тоже не знала, что это такое. Потом тайно снова варила я. Ночью. Оставим эту тему.