Читать книгу "Вилла "Амалия" - Паскаль Киньяр"

– Побойся Бога, папа, – Никола был младенцем, я была совсем девочкой.

– Все верно. Никола был младенцем. Ты была совсем девочкой. Твоя мать была примерной бретонской супругой, набожной, плаксивой, очень милой, очень хорошей кухаркой, доброй католичкой. Именно так.

– Ну и что же?

– А то, что мне совершенно не нужны были ни младенец, ни девочка, ни плаксивая католичка, ни ее распрекрасная стряпня.

* * *

Разговор в холле:

– Видишь ли, я думаю, что пустоту жалобами не заполнишь. Я понимаю, отчего ты так внезапно обрываешь все свои пьесы.

И он смолк.

– Знаешь, я восхищаюсь тобой. Мне все объяснила твоя фотография. Я покупаю все твои записи. Особенно мне нравится второй диск.

– Ты мог бы сказать мне это раньше. Подать хоть какой-то знак.

– Нет, нет…

– Да замолчи же ты наконец! Дай мне выплакаться как следует.

– О, я вижу, ты настоящая француженка! И настоящая дочь своей матери! И настоящая католичка! Тебе лишь бы выплакаться, и все дела!

Она засмеялась.

Глава II

Океан ревел по-прежнему, зеленый, яростный. Они ехали обратно в вездеходе Вероники. Ветер посшибал все стулья на заднем дворе аптеки, отшвырнул их к воротам гаража. После короткого ужина (холодный скат с кресс-салатом) Вери отвезла их на машине домой.

Жорж утверждал, что никогда еще не видел волн такой высоты, как те, что обрушивались сейчас на темный песок.

– Значит, у тебя с памятью плохо, – сказала ему Вери.

– Да, Жорж, память у тебя сдает с каждым днем, – подхватила Анна.

Морские волны одним прыжком одолевали лестницу, врывались в сад, захлестывали стебли гортензий. Они уже лизали оштукатуренный фасад дома.

Надев резиновые сапоги, Анна разглядывала эту здоровенную хоромину, которую решила немедленно пустить на продажу с помощью Вери. Как могла ее мать всю свою жизнь провести в одиночестве среди этих стен, среди этих мерзких лишаев сырости, лицом к лицу с неуемной яростью ветра и моря?!

И в это же время в Соединенных Штатах, в городе Лос-Анджелесе, ее отец спокойно ждал смерти своей супруги, чтобы жениться вторично.

А они-то обе, брошенные в этом огромном доме, были так смертельно несчастны, так безнадежно одиноки.

* * *

Последний раз она обернулась, чтобы взглянуть на бушующее море в обрамлении вышитых льняных оконных занавесок.

Вышитых, одна за другой, руками ее одинокой матери.

Она распахнула створки окна.

Гостиную заполонил оглушительный рев океана.

Ее мать провела в этом неумолчном океанском грохоте всю свою жизнь. Жизнь матери, покинутой своим маленьким сыном. Жизнь женщины, брошенной своим мужем. И весь остаток жизни – вдалеке от своей дочери.

Анна с мучительной тоской глядела на стебли гортензий в белых разводах пены, на крутую лестницу, изгибом спускавшуюся к пляжу.

Отступая, ночные волны оставили на ступеньках мерцающий налет соли.

Песок стал таким же коричневым, как листва на деревьях.

* * *

Она сидела, сгорбившись и уткнув подбородок в колени, вдыхая запах резины, идущий от сапог, на бешеном ветру, на сыром песке взморья, вдали от прибрежных вилл.

Лишь в такой позе – сидя или опустившись на корточки у кромки воды – она чувствовала, как стихает непрерывно звучавшая в ней музыка.

Она могла проводить долгие часы рядом с волнами, слушая их грозные голоса, растворяясь в их мерном ритме, словно в серой бескрайней пустыне с ее нарастающим гулом. Здесь она избавлялась не только от своих песен, но и от всего остального, вплоть до воспоминания о своей жизни, вплоть до ощущения собственного тела.

* * *

Она уехала из Бретани вместе с Жоржем.

Сидя в поезде, который доставил их обоих в Париж, на вокзал Монпарнас, а затем в другом, который доставил их обоих с Лионского вокзала Парижа в Тейи, Анна Хидден так и не смогла прочесть ни один из глянцевых журналов, купленных в киоске.

Жорж читал какой-то роман. Его пальцы с жиденькой порослью до того истончились, что напоминали клешни краба.

* * *

В Бургундии гулять было еще труднее, чем в Бретани. Землю устилал рыхлый ковер из палой листвы. Она липла к булыжной мостовой. Липла к подметкам.

В ноябре Анна поскользнулась на мокрых каштановых листьях и вывихнула лодыжку. И все-таки исходивший от них аромат – когда она уткнулась в них лицом – был еще пленительней, чем соленый и такой пряный запах моря.

Ей пришлось хромать много дней в окружении другого запаха, такого же дурманного – запаха листвы, которую сжигали в больших жаровнях, расставленных повсюду на бульваре под липами.

Потом, в конце ноября, город окутали густые туманы и в двух шагах ничего невозможно было разглядеть.

При падении она так сильно повредила ногу, что не могла выходить из дому целых три недели. Жорж ухаживал за ней. Однажды он признался, что переживает самые прекрасные дни в своей жизни, с тех пор как умер Эрик. Она с удовольствием принимала его заботы. Почти не разговаривала. После обеда садилась за «Erard» и до самого вечера вслушивалась в его слабенький, дребезжащий голосок.

* * *

Краус[15]любил одного лишь Глюка. Он играл только то, что сочинил Глюк, и ничего, кроме этого. Он переложил его для фортепиано. Он непрерывно напевал его.

Словом, посвятил ему всю свою жизнь.

Вот и ее жизнь уподобилась жизни Крауса.

Жорж заходил послушать, как она работает – конденсирует музыку – за фортепиано.

Потом, в шесть часов, Жорж разводил огонь в камине. Едва он закрывался в кухне, где готовил свои лакомые блюда, как она шла к очагу с горящими поленьями, чтобы почитать.

* * *

И еще – возродить в памяти, оставшись одной, соприкосновение с теплым старческим телом.

чудесный аромат,

руку, которая несет, держит, гладит,

звук голоса, который успокаивает.

Широченный диван, где так уютно лежится,

огромный камин с почерневшей пастью, где пляшет огонь,

тостер, фрукты, цветы, большой кувшин с букетом лаванды, и летом и зимой стоящей в доме и роняющей цветы, на которые иногда внезапно наступаешь,

удобнейшее кресло в закутке возле окна, но укрытое от палящих солнечных лучей,

и – проигрыватель.

* * *