Читать книгу "Золотой истукан - Явдат Ильясов"

Степь-то степь, но вовсе не такая, как между Днепром и Доном. Там — травы, тут — буруны, то есть песок, застывший волнами. Песок и песок. На Руси его увидишь только на реке, в мелях да отмелях. Там песок — у воды. А тут ее и в помине нету, — отойдя от Самандара на много дней пути, набрели на одну-единственную речку, и та начала уже пересыхать.

Кончились пески — пошли солончаки.

А справа, на восходе, всю дорогу висит синяя мгла, и над нею — всегда облака исполинские, белые.

Руслан — у стража: — Горы?

— Море.

На стоянках подъезжали пастухи, обменять шкуры, мясо, войлок на зерно, котлы да бусы. Разглядывали светловолосых, сбившихся в кучу пленных:

— Готы, аланы?

— Русы.

— А-а…

И однажды, когда караван, миновав солончаковые впадины, вышел снова к пескам, пленные услыхали издалека, с гребня высоченного буруна, тоскливый, будто журавлиный, крик: — Русь!

Обернулись: белая женщина бежит с буруна вниз по склону, машет руками. Высокая белая женщина, почти нагая, — только грудь да бедра прикрыты каким-то отрепьем. Бежит, утопая в песке, задыхаясь, и зовет рвущимся голосом:

— Русь!

Остановились, зашумели.

Из-за буруна выскочил всадник косматый, нагнал, нагнулся, схватил за желтые волосы, кинул ее поперек седла — и ускакал за бурун.

В ушах пленных, под ударами бичей снова тронувшихся в путь, еще долго звучал зов белой женщины:

— Русь!

И пошли по толпе разговоры!

— Как она учуяла нас?

— Родная кровь…

— От тех пастухов, наверно, прослышала…

— Ишь, куда бедняжку занесло.

— Нас, может, и подале занесет.

— Бедная Русь, — вздохнул Карась. — Доколе ей одиноко кричать на буграх?

— Как ей быть, коли хазары весь белый свет заслонили.

— Ох, этих бы хазар!..

— Плетью обух не перешибешь.

— Ничего. Вот Киев окрепнет, возьмет всю Русь под руку свою, — к тому дело шло, когда мы еще были дома, — посчитается он с хазарами.

— Давно бы надо. Не уберем хазар с пути, — заглохнем на тихих речках своих.

Немало слышали дома смерды о вечных дрязгах между князьями, о растущем, крепнущем Киеве. И если б знали тогда то, что знают теперь, не стояли б от этих дрязг в стороне, взяли б князей за крикливые глотки, заставили б их не о чести пустой лечись, не о женах своих, полях да хоромах, — о смердах, о всей Руси, о всем поднепровском славянстве.

Эх, не думали тогда про это… Думал Калгаст — и голову сложил. Не уберегли, волхва испугались.

Где он, волхв Доброжир?

Где его мощь?

Это дома, средь людей тупых, покорных, он может распинаться так и этак, и ему верят, — а вытащи его сюда, под солнце, под ветер и звезды, в степь, обрызганную кровью человечьей, сразу станет видно, что волхв со всей его хваленой мудростью не стоит и плевка.

Поздновато догадались…

Дома, в своих землянках, будто в колодце сидели и видели вместо неба над головою серый пасмурный круг, в котором, к тому же еще, мельтешил, загораживая свет, вонючий волхв. А теперь — будто на гору взобрались, и открылся им ясный простор. Вот как выходит: чем дале уходишь от родной земли, тем боле она виднее.

Не в пример веселому крепышу Алп-Ильтувару, хазарский каган — человек угрюмый, желчный, хворый. Но, пожалуй, хворь точит его не столь изнутри, сколь снаружи — язвой тревожных вестей с окраин государства.

И главная хворь — Русь и «покорные богу».

Киев… Какой еще Киев? Не слыхали раньше о городе таком. Откуда он взялся? Ну, с ним крупный спор еще впереди. А пока — надо устроить осенью большой набег, припугнуть его, данью обложить, пусть торчит до времени за спиною хазар, — он опасен, но еще не смертельно.

Но вот «покорные богу»… Хазария обращена темным ликом к югу и востоку. И с юга и востока ей угрожает воинство халифа.

Прибывшие вчера посланцы савура Алп-Ильтувара сказали: «покорные богу» вот-вот нагрянут в Самандар (хорошо, что каган решил зимовать в Итиле). Купцы из Хорезма, гостящие здесь, донесли: войска халифа уже подступают к Хорезму и Согду.

Как быть, на кого опереться? Булгары, ударная мощь государства, род за родом, племя за племенем бросают южную степь, уходят куда-то на Каму. И нет сил их удержать. Строптивый народ. Злой и упрямый. Савуры, аланы тоже гнут свое. Разброд. Нет друзей у кагана.

Разве что — Хорезм.

«А! Заручусь помощью Хорезма, пообещав ему то же; и рабы — русы, которых прислал бек Алп-Ильтувар, весьма к месту, — отошлю их в знак дружбы в дар хорезмшаху Аскаджавару»…

Вот почему совсем недолго пришлось Руслану побыть на волжском острове, в небольшом городке Итиле, которому было суждено лет через тридцать-сорок стать великой хазарской столицей, затем, спустя два с лишним столетия, пасть под натиском Святослава, а еще через много лет, в татарское время, — быть затоплену взбухшим морем…

Море. Не сразу они добрались до него. Долго пришлось трем большим, под парусами, ладьям, где разместились послы хорезмийские, да купцы, да пленные русы, плыть по невиданно широкой реке меж частых островов.

Кусты, камыши на тех островах кишели цаплями и прочей птицей водяной, кабанами, и еще — комарами.

— Не знаю, как угруйские комары, про которых нам говорил Урузмаг, — я их не пробовал… то есть, они меня не пробовали, — сказал Карась на третий день, до крови раздирая ногтями искусанную кожу, — но злее здешних, наверно, и впрямь на свете нет. Скажи, какая несообразность: раздолье, зелень, вода, дичи полно, рыбы — жить бы да радоваться, ан нет, тут же и нечисть всякая плодится. Везде так: к полезному, доброму примешивается злое и вредное.

— Скорей уж к злому и вредному — доброе. Где он теперь, Урузмаг, — вздохнул Руслан.

И заныла душа, обожжена грустью-горечью. Что за напасть. Бывает, живешь с кем-то рядом десять иль двадцать лет, расстанешься с ним — и хоть бы что, пусть, наплевать. А бывает — побудешь с ним вместе месяц-другой, и тоскуешь, и помнишь всю жизнь. Ох, как нужна, видать, тебе, человек, доброта и дружба без слов заумных и сладких, когда — может, просто впопад изругавшись и глянув в чьи-то ясные глаза, — разумеешь: этот — свой.

Что-то без всяких слов роднит людей, а что-то разделяет, а что — не понять.

Руслан приглядывался к людям на ладье, — к тем, что возились с ветрилами и налегали на большое заднее весло-правило: чернявые, глазастые, носатые (еще один неведомый народ), но нет никого средь них, похожего на Урузмага. То есть с виду-то они, может, и похожи, но только с виду, — никто на него, на Руслана, и взглянуть не хочет. Чужие. Брезгуют.