Читать книгу "Андрей Рублев - Павел Северный"

Страшило Коломну, что Мамай доверил конницу Бегичу, испытанному в жестокости поработителю, ненавидящему Русь. Но ни Мамай, ни Бегич не знали, что у Москвы есть большая и разумная в стойкости ратная сила. Шла эти сила по Коломне и грудилась у переправ через Оку. Шло воинство молчаливо, с суровостью на лицах, спаянное единым помыслом – не дозволить врагам разорить городков и селений, что лежали на пути к Москве.

Всякий в воинстве, начиная с великого князя, понимал, что биться придется не с литовцами, не с дружинами рязанского князя Олега, а с доселе непобедимой татарской конницей, вытаптывающей копытами траву до корней, и что битва эта будет насмерть.

Верит воинство, что князь Дмитрий знает хитрое коварство Бегича. Князь беседовал с ним в Орде, углядев ненависть во взгляде его единственного глаза с желтым белком. Знает князь, что у Бегича много храбрых соратников, но на поле битвы он за всех думает один и приказы гонцам отдает нахлестами нагайки.

Удостоился увидеть проход воинства и Андрей Рублев. Взволновал его до озноба вид ратной силы. Охваченный всеобщим могучим людским порывом, Андрей, разжившись острым топором, влился в воинство, поверив, что способен биться с врагами за спокойную жизнь Руси.

Миновав Коломну, сила Руси туманным рассветом 11 августа 1378 года остановилась на холмах по берегу реки Вожи, слыша ржание татарских коней на противоположном берегу. Туман застелил берега и реку. Только к полудню высох он под солнечными лучами, и татары увидели за рекой воинство князя Дмитрия.

Смелостью московского князя, рискнувшего поставить на виду свою силу, Бегич удивлен, по его приказу ее сейчас сомнет, раздавит, втопчет в землю копытами татарская сытая конница. Татары нашли броды. Бегич приказал начать переправу. Кони со всадниками в кованых панцирях, осиливая течение, переплыли реку. С дикими победными воплями мчатся татары к холмам, засыпая их стрелами. Подобно шквалу Бегичева конница несется по полю к холмам, но на подступах к ним нежданно снижает стремительность натиска. Неподвижность московского воинства ошеломляет татар, привыкших побеждать одним устрашением. Происходит для татар непостижимое – русичи на этот раз не бегут в страхе от степных полчищ.

Битва началась, когда кочевники достигли склонов, в тот же момент навстречу им с холмов ринулась княжеская конница. Закипела сеча. Следом за конными дружинами с холмов потекла пешая ратная сила. Она шла на врага с криками, сметая его с пути. Шел в этом бурном потоке и Андрей Рублев, позабыв об опасности, крича во весь голос, взмахами топора крушил он спешенных врагов.

Воинство Дмитрия, осиливая, прижимало татар к реке, поверив в свою несокрушимость. Татар уничтожали мечами, вилами, топорами, секирами, рогатинами, с которыми привыкли ходить на любого зверя. Татары бросались в реку и тонули, запруживая телами быстрину ее течения. Тяжелые панцири тянули всадников ко дну. Дико ржали израненные кони, на все голоса вопили татары и русичи.

Только под вечер, когда враги бежали, впервые снемев от ужаса, побежденные воинством князя Дмитрия, стих накал битвы. Пали сумерки, ратное поле наполнилось стонами раненых. Обрызганный кровью, с кривой татарской саблей в руке, Андрей медленно отходил от пережитого ужаса. Словно во сне увидел он, как к шатру князя Дмитрия принесли тело мертвого Бегича, еще утром мечтавшего поставить перед собой на колени покорившуюся ему Русь. Запомнилось Андрею лицо князя Дмитрия – суровое, без кровинки, с плотно сжатыми губами. Это было лицо человека, пережившего на берегу Вожи первую победу воинства Руси над непобедимой Ордой…

На шелке неба блекнут краски заката, и сковорода омута остывает от раскаленности. Песня спугнула воспоминания. Была эта песня о лебединой верности, о которой так любят складывать песни. Все ближе и ближе песня. Вскоре, раздвинув еловые ветви, из леса вышли две молодицы и направились к омуту. Под их ногами чавкает болотная мокреть. Вдруг певунья обернулась и, увидев Андрея, перестала петь. Чтото сказала подружке, обе засмеялись и пошли в сторону Андрея. Не дойдя нескольких шагов, остановились, поклонившись в пояс, и певунья с улыбкой спросила:

– Не прогонишь? Может, и поглядеть дозволишь?

– Ежели охота, гляди.

– Соломонией крестили. А это Мелитина, сестрой мне доводится. Ты нашим людям Андреем обозначился? Мелитина, подойди. Видишь, дозволяет человек.

С удивлением Соломония рассматривала икону в руке Андрея.

– Очи у Матери Божьей по-живому глядят. Прохор, старец, не зря утрось сказывал нам про тебя, будто ты отмечен на сотворение икон. Прости Христа ради, что свиделись с тобой без твоего на то согласия. Прости, что не осилили бабьего любопытства. Пойдем, Мелитина!

Вновь обе в пояс поклонились Андрею и потерялись за еловыми ветвями, и только их покачивание напоминало о приходе молодиц…

2

Поздним вечером в лесной чащобности оживали шорохи, звериные и птичьи голоса, непохожие на дневные.

Темень непроглядная. Только во многих местах огни в кострах напоминают о людской жизни. Огни выхватывают из мглы то очертания лесин, то шалашей и землянок, но чаще всего причуды муравьиных куч.

Возле часовни тоже вспыхивало и притухало пламя в костре, высветляя в темноте очертания крыльца, украшенного кружевной резьбой. На свету сидят старец Прохор и Андрей Рублев. Лицо Прохора иссечено глубокими морщинами и похоже на кору сосны. Густо, как паутиной, оно оплетено седым волосом. Прохор донельзя худой, хотя в молодые годы был в хорошей силе, а теперь с первого раза и понять нельзя, как человек в таком теле жизнь носит. Прохор стар, но не одряхлел, хотя счет годам не ведет. Разум его светел и память крепка. Старость не торопится уложить Прохора на вечный покой, и живет старец с постным мясом на неломких костях. Прохор у лесных людей поводырь. Мудрость его, скупая на слова, неоспорима. Иной раз только взглянет на виновного, а у того язык во рту сухой. Андрей пришелся по душе Прохору. По его наказу Андрей украшает иконами бревенчатую убогость лесной часовни. Старец и молодой мужчина редкий день не палят костер и не ведут беседы. Говорит больше Прохор, а Андрей сохраняет в памяти все, что слышит про мудрость жизни. Старец любит вспоминать прожитое, вот и сегодня начал беседу с былого:

– Сам понимаешь, человече, бытье-то мое давненько мозолистыми пятками дорожную пыль приминает. Помню, как отроком слыхал про то, что князь Михайло Святой,[8]дав с Руси хану Узбеку добрый выход, получил из татарских рук ярлык на великокняжение в Тверском уделе. Многонько всякого содеялось при моей жизни. Всякие в уделах князья властвовали, и терпела Русь их скоморошьи погудки и выплясы. И с каждым новым князем, верь на слово, черным людям жить становилось все худее и худее. Будто и вовсе недавно сидел в Москве Калита Иван, сквалыга и склочник. А уж нынче его внук правит. Нонешний московский князь Митрий был бы всем хорош для Руси, ежели бы боярские загривки не жалел кулаком стукать да по наговорам бояр да монахов на черных людей не косился. Позабывал, что дважды черные люди, ратной силой одолев татар, его славой увенчали, особливо на Куликовом поле. Я то ведаю, какой кровью они ту победу добыли. Великой кровью! А бояре с монахами живо за это одоление супостата князя величать «Донским» стали. А князю надобно было сие одарение из уст черных людей принять. Заслугу его в том вижу, что в разброд людского разумения вселил сознание о слитности. Признаю, что многих князей уму разуму обучил для благости Руси.