Читать книгу "Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках - Михаил Одинцов"

«Чтобы быть сильным в воздухе, надо учиться, — подумал он. — Не зря на рукаве наших гимнастерок нашита летная эмблема: краснозвездные крылья с перекрещенными мечами — это меч возмездия и меч справедливости. Во имя этой высокой справедливости сражаются в небе войны тысячи твоих братьев по духу и крови, сражаются и побеждают, гибнут, уходя в бессмертие. Меч возмездия должен быть тяжелым и карающим. «Кто с мечом к нам войдет, тот от меча и погибнет».

…Закончив выполнение задания в воздухе, Осипов перед посадкой заволновался. Волновался, потому что посадка — самый сложный элемент полета.

На этот раз посадка получилась как нельзя лучше. Матвей был доволен. Сам себе со всеми придирками за посадку поставил «четыре», а вслух сказал:

— Хорошо, что не перестарался.

Вновь подрулил к стартеру, чтобы еще выполнить три тренировочных полета, которые были определены ему планом, и остановил машину, рассчитывая получить замечания или указания от Русанова, наблюдавшего за порядком на аэродроме и в воздухе. Но Афанасий Михайлович показал Осипову четыре пальца, оценку за полет, и махнул рукой на полосу.

Села очередная машина: прилетел Шубов.

Как-то непривычно было смотреть на то, что летчик летел без штурмана на двухместном самолете. Но факт оставался фактом: здесь, при этих учебных полетах на пилотирование и самолетовождение, штурман практически был им не нужен. Кроме того, летчики уже на этом самолете начали свою психологическую перестройку — готовили себя к полетам, к бою на одноместной машине, где все придется делать самому, а главное, видеть, что делается не только впереди, но и за самолетом, за хвостом.

Вырулив самолет на взлетную полосу, Матвей подождал, пока осела снеговая пыль от шубовской посадки. Стоял, но времени даром не терял: осмотрел приборы в кабине, добавил мотору обороты, чтобы подогреть масло. Самолет, как сноровистый конь, от работы мотора и вращения винта дрожал мелкой дрожью, готовый сорваться с места, но тормоза его не пускали.

…Новый взлет. Снова посадка. От полета к полету крепла уверенность, восстанавливались навыки, росло чувство удовлетворенности.

Закончив полеты и передав самолет Пошиванову, который летал за ним, Осипов пошел к Русанову:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Осипов задание выполнил. Разрешите получить замечания и указания.

— Замечаний нет. А мелочи сам видел, как я понял по твоему поведению. Готовься на завтра опять летать. Самолет этот же. Иди скажи технику, что его машина завтра будет спланирована на десять полетов: из них четыре зоны на пилотаж, а остальные по кругу. Летать будете с Пошивановым на одном агрегате.

— Есть завтра на полеты.

Осипов улыбнулся и двинулся передавать распоряжение. Освободившись, направился к «Айболиту», чтобы доложиться и получить «заработанные премиальные».

Подходя к санитарной машине, Осипов догадался, что ему был подготовлен розыгрыш: толпившиеся около Ведрова летчики смеялись, улыбался и Ведров, поглядывая в его сторону… Надо было принимать бой. Матвей, подтянув голенища унтов, с серьезным видом перешел на строевой шаг, чтобы, как командиру, доложить доктору о выполнении летного задания. Но тот опередил Осипова и веселым тоном заговорил:

— Ладно уж, Матвей, сегодня можно без доклада. Если мне судить, то летал ты хорошо. Но кое у кого из присутствующих есть к тебе претензии. Знатоки говорят, что ты дюже высоко хвост машине на взлете поднимал, и она была похожа на взбрыкивающую лошадку.

— Это кто же здесь такие профессора? Я что-то этого не заметил, да и начальство на старте тоже. — Матвей улыбнулся: — Вы, Ефим Иванович, не крутите. Небось махорки жалко?

— Чего ее жалеть! Но порядок… Да и Русанов тебе только «четыре» поставил.

— И то по знакомству, — добавил Шубов. — Грешок за тобой, Матвей. Хвост, конечно, был по ветру, но поднят морковкой. Смотри, чиркнешь винтом по снегу, и пиши пропало.

Осипов понял, что ошибку его в первых двух взлетах заметили. Однако он ее полностью исправил на третьем взлете, но запираться больше не имело смысла: Борис был востер на язык, да и остальные могли дать бой.

— Ладно, черти, спасибо за критику. Но ведь учел — значит, не безнадежный. Так как с махорочкой, товарищ военврач?… Может, свои закуривать?

— Так и быть, дам. Большинство «за». Держи!

Матвей взял кисет.

— Спасибо, Иван Ефимович. А вы скуповаты стали. Заработанные честным путем придерживаете.

— Времена, Матвей, меняются: полеты сложнее, а махорка — дороже. Не ты один жалуешься.

— Осипов! Поимей все же совесть. Махорка не только чужая, но и общественная…

— А в чем дело? — Матвей посмотрел на говорившего Горбатова.

— А в том, что летчик все же должен отличать козью ножку от слоновой ноги…

Общество дружно грохнуло смехом. Засмеялся и Осипов.

— Молодец, ничего не скажешь — укусил. Ладно, запомню для расчета в другой заход.

«Клуб» Ведрова, выдав Осипову все, что он считал необходимым, переключил внимание на следующую подходившую к нему «жертву». В работу клуба Наконечный и командиры эскадрилий не вмешивались и разборов полетов в казарме больше не проводили, считая их напрасной тратой времени, так как они видели и знали о самостоятельных полетах каждого летчика в отдельности меньше, нежели общество «Айболита».

Шел февраль. Кончалась тяжелая зима.

Сегодня у Мельника, может быть, за всю войну впервые было праздничное настроение. Вчера получил он наконец долгожданное письмо из Ростова. Нашлись его дорогие, любимые Мария и Володька. Письмо жены он помнил от первого и до последнего слова. Как они добирались из Киева до Ростова, как жили во время оккупации, она не писала, а указала только, что это уже не так важно теперь, раз все обошлось.

Мария осталась верна своему правилу: все трудности, которые можно решить без него, она брала по-прежнему на свои плечи. И теперь, видимо, считала, что пересказ прошлого не принесег облегчения, и не хотела его напрасно волновать.

Главное в письме: они живы и здоровы, все нашлись и надеются на лучшее будущее. Он не спал от радости ночь. Вспомнил жену, сына, милые глупости. Но утром встал бодрым, как будто и не было ночного бдения.

Личную свою радость Мельник решил пережить наедине, так как считал, что не имеет права быть счастливее Наконечного и других однополчан, носящих в сердцах боль и тревогу о близких людях и семейной неопределенности.

Сегодня он выкроил себе три часа времени, чтобы потренироваться, и был этим очень доволен. Летал он с удовольствием, с такой радостью, как будто это были не полеты профессионального летчика, специалиста своего дела, а первые полеты птенца, преодолевшего край родного гнезда и боязнь неизвестного, первые восторги курсанта, приобщившегося к миру крылатых.

И сейчас, убедившись, что он на дороге один, Мельник вспомнил стихи любимого им Твардовского и во весь голос продекламировал: